который хорваты твердят, что он лучший в стране, на нее напали и обесчестили в присутствии мужа.

Несчастного Мартина Гашпарича отвезли в стеневацкий санаторий, а на следующий день из Белграда за ним приехал автомобиль Генерального штаба. Молодого человека передали под расписку, и больше о нем ничего не было слышно.

Подготовку «Обители Марии Заступницы» тут же прекратили, пробы отменили, ансамбль распустили, но при этом было неизвестно, где именно принималось такое решение, и никто не говорил об этом ни слова. Обо всем этом не вспоминали не только в «Театральной кофейне», но и в пивных и забегаловках, где обычно собирался театральный пролетариат и полусвет. Общий позор был справедливо поделен на всех причастных к публичным зрелищам, а обет молчания, который характерен в таких обстоятельствах для нас, загребчан, не нарушили даже ежедневные газеты. Ни в «Новостях», ни в «Утренней газете», которые месяцами сулили сенсационную премьеру в Хорватском национальном театре и публиковали интервью с Гашпаричем, в основном расспрашивая его о ценах на свеклу и пиво в Берлине и о том, устраивает ли фюрер развлечения для элиты общества и где и что делает сейчас господин Томас Манн, ни одним словом не упомянули, что спектакль снят с репертуара и не сообщили о скандале с графом фон Типпельскирхом и его женой-француженкой. Городские власти и руководители театральной жизни в тишине зализывали раны, а в их маленьких потных кулаках, кто знает в который раз, накапливалось тяжелое, крепкое, но бессильное бешенство из-за того, что опять им не удалось прославиться перед Белградом и показать этим шумадийским псевдовоеводам и карагеоргиевским выскочкам и нуворишам, чье дело в этом несчастном королевстве состоит в том, чтобы таскать свою задницу по грязи, выращивать кукурузу и хвалиться победами в битвах при Салониках и Каймакчалане, а чье – создавать национальную культуру и театр, просвещать народ и строить то, благодаря чему югославы будут отличаться от обезьян.

Они пережили свою ярость молча, как буддистские мудрецы, а их беда заключалась лишь в том, что они чувствовали себя обманутыми кем-то неизвестным и им не приходило в голову, что, возможно, они выглядят ослами благодаря собственным стараниям и без чьего бы то ни было внешнего влияния.

«Обитель Марии Заступницы» как появилась ниоткуда, так и исчезла неизвестно куда. Единственным, что осталось, была завороженность Микоци глазами Руфи Танненбаум.

XVI

Уже через полгода, в конце мая 1936 года, Руфь Танненбаум в первый раз увидела свое имя на театральной афише. Причем не где-нибудь внизу, мелкими буквами, с неизбежными опечатками, а сразу после имени великой Бисерки Херм, на чью «Даму с камелиями» осенью ее не пустили, и над именем Бранко Микоци, нашего прославленного режиссера. Имя Руфи, так же как и имя Хермовички, было напечатали крупными, как кровь красными, буквами, а Микоци написали мелко, желтым цветом, который, казалось, в любой момент может совсем поблекнуть.

О, как же она была счастлива, когда вдруг за одну ночь афишами обклеили весь город! А потом, перед первым после премьеры спектаклем, она узнала молодого моралиста, который перед «Дамой с камелиями» загородил своим телом вход и даже не захотел с ней разговаривать, а все, что счел нужным, высказал тете Амалии. Как будто Руфь слабоумная, как будто у нее водянка головы, как будто она малыш Саша Пепо и у нее изо рта постоянно текут слюни…

Она узнала его, хотя он был не в ливрее и выступал теперь не защитником нравственности или билетером, а помогал пожилым зрителям найти свои места. Он как раз вел на балкон какую-то старушку, когда Руфь подошла к нему и довольно грубо цыкнула, как делал это господин Бранко Микоци, собирая в загон стадо статистов:

– Как только освободитесь, отправляйтесь вниз, ко входу на сцену!

Он посмотрел на Руфь, но она не была уверена, понял ли, кто она. Поди знай, был ли вообще этот деревенский невежда на премьере и понял ли, кто к нему обращается. Но она все равно пошла ко входу на сцену, чтобы дождаться его, и уже обдумывала, как будет на него жаловаться господину Бранко, и дядюшке Илии, и госпоже Бисерке, и любому, кто подвернется, может быть, даже и директору театра Шеноа, однако не прошло и пяти минут, как вот тебе и мо`лодец, чуть не бегом бежит:

– Вы звали меня, юная дама? – и поклонился.

– Да, – холодно ответила она, – у меня развязался шнурок.

– И вы не можете его завязать?

– Могу, – отрезала она, – но мне нельзя наклоняться, чтобы не испортить прическу.

Юноша встал на колени и завязал Руфин левый шнурок, а потом проверил и подтянул правый.

Она была слегка разочарована, что он не возмутился. Протянула ему руку для поцелуя:

– Руфь Танненбаум, очень приятно.

– Иван Невестич, для меня большая честь, – ответил он столь же театрально.

– Невестич! – она наморщила нос. – Так значит, вы крестьянин! Случайно не из Горне Бедне?

– Нет, барышня, я скорее из Дубровника.

– Про Дубровник я слышала. Это город. А почему вы оттуда уехали? Может быть, вас изгнали?

– Нет. В Загреб я приехал учиться.

– И вы учились провожать старушек на балкон?

– Нет, это я делаю за гонорар.

Руфь не была вполне уверена, знает ли она, что значит это слово, да и разговор оказался слишком долгим, поэтому она просто повернулась к нему спиной и, не попрощавшись, пошла к гримерше. Невестич замолчал на полуслове, посмотрел ей вслед и подумал, что такую невоспитанную девчонку он еще не встречал.

Тут и ему, подобно многим в театре, захотелось как следует отчитать Руфь Танненбаум.

Этот ребенок после окончания спектакля становился совершенно несносным. Уже на генеральной репетиции она устроила скандал, когда отказалась фотографироваться для «Утренней газеты» в костюме своей героини. Все уговоры и просьбы были напрасны: Руфь так решила. Ей не понравилось, что на фотографии в газете она, по требованию фотографа, должна быть в образе Светлячка из спектакля «Приключения храброго Беригоя» и притом стоять на ступенях театра. Если они хотят Светлячка, то нужно фотографировать ее во время спектакля. А если им нужна Руфь, пусть фотографируют ее такой, какая она есть. Кстати, ее платье гораздо красивее, чем костюм Светлячка. Впрочем, ясно, что никто не стал бы прогуливаться перед театром в костюме Светлячка. Только этого не хватало, таким людям место в Стеневаце!

Да, Руфи сказали еще, что фотография будет опубликована на первой странице «Утренней» только в том случае, если она согласится влезть в костюм. Она ответила, что ей вообще не нравится перспектива появиться на