оборони Господь, могло случиться даже самое плохое.

Все обошлось, хотя Ивка слишком долго смотрела сквозь пальцы на поведение Амалии. Она делала это из-за хороших отношений с соседями, из-за обычного человеческого сочувствия, мы же не зве-ри, мы знаем, каково это, когда женщина теряет единственного сына. Во всяком случае, уж Ивка-то это хорошо знала, но всякому терпению приходит конец, и когда Амалия начала повсюду водить Руфь как свою собственную дочку, хорошей матери следовало сказать: хватит!

– В театр ее больше не водите, – сказала она Амалии, когда у Микоци начались репетиции «Приключений храброго Беригоя». – Люди должны знать, кто мать этого ребенка.

Амалия была потрясена. Ушла домой в слезах.

Ивка тогда подумала, что соседка может наложить на себя руки. Но что теперь делать, люди Божьи! Мы же не можем быть виноваты, если соседи совершают самоубийства! Не можем и их принимать в расчет. Мы и с собой-то плохо справляемся в нынешние времена, когда человек не знает, что готовит ему завтрашний день: вдруг подскочат цены на хлеб или какой-нибудь ненормальный опять выстрелит в короля.

Но Ивка тоже не каменная. Она прижимает руки к сердцу, ее трогают человеческие страдания. Она жалеет Амалию так же, как жалела бы любую другую женщину. Но Ивка должна думать о своем ребенке.

Руфи сейчас нужен покой, ей нужна актерская сосредоточенность, нужна мать, которая целыми ночами бдит над ней и отгоняет злых духов, а днем следит за тем, чтобы вокруг ребенка не собирались всякие странные люди, которые могли бы ее смутить и напугать.

А Амалия, мягко говоря, действительно какая-то странная.

Она, необразованная и вечно ноющая женщина, жалкая бедняжка из подвала, не может дать ничего хорошего этому маленькому чудо-ребенку, этому ангелу, который явился вернуть нашему брутальному, злокозненному и испорченному миру дар веселья и умения радоваться.

Ивка не знала, что значит «брутальный», но запомнила это слово, произнесенное Микоци. Могла бы кого-нибудь спросить, но на лицах тех, кто, по ее мнению, мог бы это знать, были такие судорожные ледяные улыбки, словно им кто-то под платьями стальным прутом бил по ступням, да так, что дробил покрытые мозолями пальцы.

XVII

Юлиус Розенцвайг, которого все звали Шапоней, кроме тех, кто звал его Йолом, был раввином в одном городе Южной Украины. Названия того города никто не помнит, также неизвестно, есть ли там сейчас евреи и вспоминает ли хоть кто-нибудь раввина Юлиуса, прозванного Шапоней или Йолом, потому что все это происходило давно, настолько давно, что кажется, что может быть, и не происходило. Или происходило, но как-то по-другому.

Ничего, кроме проклятия, не осталось после раввина Юлиуса, прозванного Шапоней или Йолом.

Но если уж мы знаем о проклятии, лучше нам верить в историю, которой, возможно, и не было, чем остаться вообще без истории, объясняющей то проклятие. Хуже всего быть проклятым и не знать почему.

Ну а раз так, то вот рассказ о том раввине.

Он был набожен. Как считалось, набожен настолько, что накануне шаббата вставал возле окна, которое выходило на ивняк и реку, и до следующего утра не шевелился. Смотрел, как течет река, как возле берегов она покрывается льдом, если время зимнее, как с ив падают листья, если пришла осень, и их уносит вода. Летом созерцал менее набожных, смотрел, как они купаются.

Но это не всё, потому что таких, кто стоит и смотрит, было ого-го сколько, больше, чем на заброшенном поле муравьев в муравейнике, но истории, а тем более проклятия, после них не осталось.

Юлиус Розенцвайг был настолько набожен, что во время шаббата вдыхал и выдыхал всего три раза. А иногда и меньше. Люди смотрели и дивились ему. Приезжали издалека, из Варшавы, Праги и Киева, богатые и образованные, не верящие ни в какую магию, приезжали только затем, чтобы увидеть Юлиуса Розенцвайга. Такие не знали, что его называют Шапоней все, кроме тех, кто зовет его Йолом.

Приезжали и католики, и они целовали руку раввину Юлиусу.

Приезжали и православные, и они целовали руку раввину Юлиусу.

Магометане не приезжали, их тогда еще и не было. Из чего ясно, как давно было дело.

Те, что приезжали, все подряд спрашивали его про своих друзей, с которыми они больше не друзья, про жен, с которыми теперь все совсем не так, как было в первый день, и про братьев, которые отказались считать друг друга братьями, потому что поссорились из-за наследства. Юлиус Розенцвайг, по прозвищу Шапоня или Йол, совершал над теми людьми один из своих обрядов, и они уезжали осчастливленные, чтобы немедленно помириться с друзьями и братьями, и уверенные в том, что с женой все будет как в первый день.

Одни помирились.

Другие еще сильнее рассорились.

Третьи получили от бывших братьев и врагов топором по голове.

И в мире, и в раздорах, и в могиле все были благодарны раввину, потому что верили, что его набожность спасает мир. А евреи того маленького города в Южной Украине были счастливы, что у них такой раввин. Перед Богом чувствовали себя более уверенными, да и торговля у них пошла пободрее.

Юлиус был женат. Жену его звали Каля. Каля не звала его ни Шапоней, ни Йолом, ни Юлиусом. Было это так давно, что никто не помнит, как она его называла. Вероятно, никак.

После того как она зачала сына, он к ней больше не притронулся. Пока она плакала, он следил, чтобы ее слезы не накапали на его талит[59]и он не пропитался бы ее грехами. Когда у нее наступали те самые дни месяца, Юлиус спал не в доме, а во дворе, на ореховом дереве. Боялся, что она, такая, приблизится и прикоснется к нему, когда он спит.

Настолько был набожен раввин Юлиус Розенцвайг.

Слышали вы про более набожного?

Если да, то вовек об этом молчите, не рассказывайте даже своим самым близким, потому как где столь набожные, там и проклятие.

Имя его сына было Иешуа Исаак Дезидер Давид Мориц Бенцион Моско Барарон Барух Лео Арон Шалом Ариэль Эхуд Оскар Исмаэль, но все его звали Миша.

Каля над Мишей тряслась, но чем больше она тряслась, тем выше и выше забирался он на деревья и уже на четвертом году жизни переплывал реку. Широкую, как все реки России и Украины.

Пока продолжались времена мира, та река была спокойной. Водоворотов в реке нет, говорили те, кто моложе, а старики их поправляли. Река без водоворотов называется озером или морем,