Но стоило начаться войне, как одна армия бросалась преследовать другую, и та, другая, обращалась в бегство через реку. Тогда в реке и появлялись водовороты, и в них тонуло не меньше половины армии. Так бывало в каждую войну, а в те давние времена войны случались часто, но ни одну из них в наши дни не помнят, потому что не было никого, кто вел хронику.

Однако Юлиус Розенцвайг о войнах и утонувших армиях не знал ничего. Пока шла война, он находился в храме. А когда подписывали перемирия, Шапоня, которого называли еще и Йолом, праздновал их с воинами в городской корчме. Те пили ракию, а он не пил ничего. Неизвестно, как именно он праздновал, но праздновал. И никого никогда не спрашивал, каково тому было на войне: боялся, как бы ему слеза не капнула на плащ, как бы не перешел на него чей-нибудь грех.

Был шаббат того лета, жаркого и влажного, которое обещало дождливую осень, мягкую зиму и весной чуму. Мальчишки купались в реке, под ивами, а раввин стоял и смотрел на них. Когда дети пришли на реку, раввин вдохнул первый раз и выдохнул, когда Миша, его сын, прыгнул с узловатого пня ивы в воду.

Второй вдох был, когда солнце стояло в зените, а мальчишки все еще не вылезали из реки.

В третий раз он вдохнул нервно. Сердился на Мишу. Что тот не идет домой, хотя детям пора обедать, а еще его мучило, почему Каля не позовет сына, но сам не шевельнулся и мальчику не крикнул.

А Миша в глазах отца не мог видеть, что что-то не так. Раввин был настолько набожен, что тот взгляд, с которым он начинал шаббат, та улыбка или хмурость, были тем же взглядом, улыбкой или хмуростью, с которыми он шаббат и заканчивал. Однажды у раввина перед шаббатом разболелась голова. Заболела так, что за миг до того, как он почувствовал боль, у него набежала слеза. Но и она с началом шаббата замерла на месте и оставалась у него на щеке до тех пор, пока не наступил новый день. Только тогда потекла дальше. Настолько набожен был Юлиус Розенцвайг, которого прозвали Шапоней, а некоторые называли Йолом.

Он смотрел, как водоворот приближается к мальчику. Это был первый водоворот, который увидел раввин в своей жизни, и приближался он как живой. Если бы на это смотрел кто-то более опытный, то, может, подумал бы, что это мальчик, сам того не замечая, приближается к водовороту. Но раввин Юлиус ничего не знал о водоворотах.

Они смотрели друг другу в глаза, отец и сын.

Отцовские глаза были пустыми, как глаза еврея, который в шаббат не работает.

Глаза сына были полны радости – из-за реки, из-за игры и из-за того, что он в шаббат развлекает и веселит отца.

Таким и проглотил его водоворот. Мгновенно, он не успел даже крикнуть. Лишь потянулся рукой к воздуху, попытавшись два или три раза схватить его пальцами.

Раввин не выдержал и вдохнул в шаббат еще раз.

На следующий день Каля и он хоронили сына. Каля плакала, он молчал. Он больше не был вполне уверен в себе и захотел взять ее за руку, но она в страхе отшатнулась. Перестала вдруг плакать и смотрела на мужа так, как будто он сделал что-то страшное, что-то, что ни тогда, ни теперь нельзя даже выговорить.

После того как утонул его сын, люди больше не дивились набожности Юлиуса Розенцвайга, которого звали Шапоней, а некоторые и Йолом. Не приезжали к нему больше издалека и не целовали ему руку ни евреи, ни те, что не евреи, и никто больше не верил, что раввин может помочь при ссоре и взаимном непонимании, при нехватке любви. Как он сможет помочь им, когда у него на глазах утонул сын, а он не смог его спасти из-за того, что столь набожен.

Ему было тяжело, что его все покинули, и тогда он понял, что был тщеславен. Ему нравилось, что к нему приезжают и верят, что он может им помочь, а сам-то он знал – тем, что он делает, помочь нельзя. Дело было очень давно, еще в те времена, когда евреи не верили, что утешение – это тоже какая-то помощь.

К Кале он не мог даже прикоснуться, хоть бы и хотел. Люди сторонились его, а они были нужны ему. Так раввин Юлиус Розенцвайг стал проклятым, и о его набожности больше никто не говорил. Это проклятие осталось в силе до наших дней, о нем знают и набожные евреи, и другие, не такие. И каждый про себя знает и может сказать, каким образом это проклятие касается его.

Страшную и загадочную историю об украинском раввине Юлиусе Розенцвайге первым рассказал Цви Бергер-Леви в середине февраля 1938 года в загребском доме «Маккаби»[60]на улице Пальмотича, в то время как в соседнем зале хор «Сион» пел песни Востока, которые собравшуюся публику скорее пугали, чем призывали к еврейскому единению своей музыкальностью и гармоничным звучанием, как было задумано. Бергер-Леви прибыл с этим хором из Палестины, из города, который называется Тель-Авив, о котором мало кто слышал, потому что место с таким названием не упоминалось в священных книгах. Этот энергичный и на все готовый сорокапятилетний человек, который в Великую войну был немецким офицером, в 1915 году потерял на фронте ногу, а весной 1933 года эмигрировал в Палестину, теперь с мужским хором объезжал еврейские сообщества в Восточной Европе и призывал людей подумать об отъезде. Но подумать не откладывая, потому что уже через полгода, возможно, будет поздно.

Однако из-за того, что Бергер-Леви с прилизанными волосами цвета ржи был высок и голубоглаз и выглядел как один из гитлеровских атлетов и геркулесов, каких мы год или два назад видели в киножурналах, которые показывали репортажи с Олимпийских игр в Берлине, ему мало кто верил. В Варшаве, Праге, Брно и Бухаресте еще куда ни шло, а вот в Белграде, Сараеве и Загребе – ни в какую.

В Белграде, на Саймиште[61]и его, и весь хор встретили прекрасно, собралось и немало тех, кто евреями не были, что позволило Цви избежать вечных неприятных колебаний: начать ли с агитации и изложения военных планов Гитлера и той опасности, которую они несут всей Европе и миру, или же с угрозы уничтожения евреев, потому что хозяева, зная, кто к ним приехал, а может, потому, что они действительно так