не знал его имени, это как рыбу камнем, да? — Берт совершенно нехорошо хихикал. Голубые глаза лихорадочно блестели. — Ты хоть понимаешь, что для нас такое — убить разумное существо?.. Да вообще — живое?! Живое и разумное… — Он запрокинул голову к небу, будто чем-то подавился и мучительно пытался глотнуть.

На запрокинутое лицо Айрин и вылила воду из фляжки. Всю. Хотела смыть отблеск безумия из обычно спокойного взгляда и смутно-тревожное «для нас».

— Привал, Берти, — негромко сказала она, останавливая коня. — Сейчас привал. Немедленно.

— Д-кха, — согласился Берт, выкашливая воду. Выражение лица не изменилось. — Надо прочит-хать всё. На к-ходу неудобно.

Он привычно сплёл пальцы в замок и подставил, чтобы Айрин шагнула на эту «ступеньку», слезая с воронка. В висках колотилось ритмом старого вальса: «Берт-Берт-ран, Берт-Берт-ран, пал от ран Берт-Берт-ран». Ему было плохо. Имя сломало ворота крепости, будто стальным тараном, а в пролом хлынула боль. Три дня он прятался за стенами, а теперь не знал, что делать, как потерявший хозяина конь. Разве что — пальцы в замок, напрячь колени, чтобы спустить лучшую девушку в мире на землю.

Айрин не шагнула. Зато было одновременно:

— шум за спиной, смех, кажется;

— что-то свистнуло над ухом;

— Айрин закричала: «Сзади!»

Бывший… да, теперь уже точно бывший гел выдернул тяжёлый меч из дрянного крепления и самопальных ножен, одновременно разворачиваясь плавным пируэтом и чертя острием по дуге. Он уже ни о чём не думал, затопленный блаженной болью, зато теперь знал свою цель. Лезвие врезалось во что-то мягкое прежде, чем Берт увидел перекошенное недоумением и яростью лицо — кабанью багровую рожу. Волна смрада мимолётно потревожила обоняние.

— Раз-два-три…

Лезвие соскользнуло по алому.

— Пал-от-ран…

В него летело что-то, похожее на смерть, Берт не успевал отбить, но уйти в сторону на «два-три» — вполне.

Айрин что-то кричала. Или не Айрин? Берт не понимал.

Они вывалились из леса — грязные, одичавшие, оборванные. Жаждущие лёгкой добычи и обезумевшие от этой жажды. Казалось — толпа, хотя не могло их быть слишком уж много, если подумать.

Берт не думал. Берт-Берт-ран.

Треклятая связка ударов, блоков и отходов, ненавидимая за бессмысленность, вдруг стала простой и понятной. Никаких луж, наполненных лунным светом. Никакой золотисто-багряной осени и прочих абстракций.

Отшагнуть от смерти. Оттолкнуть смерть. Вернуть смерть пославшему.

На три счёта.

Боль хлестала красными мокрыми лентами по лицу. Кто-то из отказников зацепил плечо приспособлением из полусточенного ножа, прикрученного какими-то жилами к оструганной палке — Берт не заметил.

Над головой полыхнула молния — раз и другой — Берт не заметил.

Гром вслед за молнией — что может быть естественнее? Не стоит внимания. Раз, другой, третий.

— Раз-два-три.

Что?!

Кто-то схватил сзади за плечи.

— Берти, миленький, — зашептало горячо, — всё уже, всё, стой, Берти, стой…

Он уронил меч и разрыдался.

Глава 17. Труби!

Труби, Гавриил, труби —

Хуже уже не будет.

Город так крепко спит,

Что небо его не разбудит.

Труби, Гавриил, глухим,

На радость своим небесам,

Труби, Гавриил, другим,

Пока не оглохнешь сам. И. Кормильцев

Гелио

Глухой рокот прокатился по полу, по стенам, отозвался слабой вибрацией оконных стёкол.

Пети инстинктивно напряг колени, но продолжения не последовало. Василь покосился чуть насмешливо, и до однокрылого дошло:

— Это что, он?!

— Ну а ты как думал, — пробурчал армеец. — И выдохнется он ой как не скоро. Так что скажешь, умник?

Йоган и Матфей смотрели на Пети молча, за что последний был признателен.

— Детали, — потребовал он, опомнившись.

Деталей толком, конечно, не добился, но ход событий худо-бедно восстановил. О том, что ведомство Михеля имеет собственный хронопорт, он знал и раньше. О том, что в этом ведомстве «особая атмосфера» тоже знал, хотя и не вполне представлял — насколько особая. Оказывается, достаточно сказать: «Сольник — подстава, месть за “иудушку”», чтобы смена хронопорта пропустила шестерых бойцов без каких-либо дополнительных согласований вслед за Даниилом. Впрочем, чего уж, в Здании охраны нет вообще — только система персональных пропусков. У любого ангела, например, есть пропуск к хронопорту.

К слову, Матфей был уверен, что йорны знали о сольнике, и их поэтому было всего четверо. Йоган просил сослуживца не молоть ерунды, дескать, обычный расчёт на тройку гелов, связку-пару, мол, на ту захудалую ветку не послали бы. Василь колебался, ссылаясь на недостаток фактов. Неоспоримым же фактом было то, что всемером они одержали победу насколько быструю, настолько и убедительную. Но потом добровольцам пришлось подраться с самим инструктором, который счёл их помощь позором, несмываемым пятном на чести и чем-то там ещё нехорошим, цивильному гелу совершенно непонятным. Каждого в отдельности и даже в тройке он бы заломал, но гуртом… В общем, самое прочное помещение в казармах сейчас трещало и гудело под ударами разгневанного Даниила, утром ждали инспекционного визита набольшего, то есть самого Михеля, и срочно требовался кто-нибудь, кто бы всё это разрулил. Вымотанному до предела Пети хотелось плакать от радости, но армейцы бы не поняли, поэтому он заявил как можно суше:

— Я пойду к Дани и докажу ему, что он дурак.

Повисла уважительная пауза.

— А не?.. — неуверенно начал Йоган, но Пети перебил:

— Калеку? Даниил?! — фыркнул пренебрежительно, картинно отбрасывая со лба мокрую прядь волос. — Да ладно. Вы, главное, дверь за мной быстро закройте.

Стены опять вздрогнули от нового проявления оскорблённых лучших чувств, ставя точку в и без того краткой дискуссии.

***

Снова снился День становления — худшее начало нового дня. Отец утверждал, что все гелы он время от времени видят такие сны, это генетическая память. Но абсолютное большинство их не запоминает, а остальные не могут понять сути.

Габриэль и помнил, и понимал. В первые секунды после таких пробуждений он был готов проклясть всех и всё самыми страшными словами или бежать к Трещине, чтобы поток фотоэнергии унёс его в блаженное небытие. Но очень скоро объёмные, почти осязаемые картинки из тысячелетнего прошлого блекли, размывались. Их заменял низкий, глубокий, наполненный скрытой болью и неизъяснимой гордостью голос отца.

«Мы стали гелами и йорнами в один-единственный неуловимый миг, когда в основание Древа вонзилось копьё Башни. Это не я так сказал, это Скотт. Он всегда был склонен к украшательству. Один миг, Габриэль. Кто-то ожидал, что всё получится. Кто-то не верил до последнего, считал пустой затеей. Войцех и ещё пара человек из его группы предсказывали конец мира, но всё равно оставались с нами. Мы верили, действительно верили, что это единственный выход для человечества. Не сохранилось ни единого учебника о том, что творилось на нашей