Плакала Настасья Марковна, глядя на вернувшегося из леса мужа. Плакал Аввакум, слушая, как бедовала без него семья. Шубы, одежды многие изгнили совсем после потопления, толком-то и не успели просушить. А еда какая? Тоже потонуло всё. Без Аввакума совсем оголодала семья.

— Однорядку-то, за которую двадцать пять рублей в Москве плачено было, продала ведь, Петрович, я... — повинилась Настасья Марковна.

— Дак и добро сделала, что продала. Хорошо хоть покупатели сыскались.

— Пашковские бабы взяли... Четыре мешка ржи всего дали... А она ведь как новая была, Петрович!

И заплакала Настасья Марковна.

— Вот дура-то ты, баба! — сказал Аввакум. — Дак тебе ж её в Москву свозить нужно было. Там, понятное дело, несколько возов хлеба выручила бы. Сюда привезла бы, может, десяток таких шуб купила бы... Ох, глупая ты, Настасья Марковна. Да ведь Богу молиться надо. Другие и столько не дали бы...

— А тоже верно... — согласилась Марковна. — Долго ли ещё муки сея, протопоп, терпеть будем?

— Не знаю, Марковна... — вздохнул Аввакум. — Верно, до самые до смерти...

Страшные слова сказал. Можно было и не говорить их. Пожать плечами можно было, сказать, что скоро наладится всё. Обживутся, дескать, на новом месте. Много чего можно сказать было, только не умел протопоп врать. Никогда никого не обманывал. Чего же тут, на самом краю земли, обычай менять?

Всё поняла Марковна.

— Добро, Петрович... — сказала и вздохнула тяжело. — Ино ещё побредём...

Весною Пашков начал сплавлять плоты по мелкой Иногде. Надобно было по большой воде успеть вырваться из верховий, и воевода себя не жалел, не то что людей. Кончились припасы, но в достатке имелись кнуты, нещадно били тех, кто пытался отлучиться в лес за пропитанием. Страшные были кнуты, нещадные, резали спины острее ножа.

Шатались от голода мужики, истомлённые работой. Плоты тяжёлые были. То и дело вставали на мелях. Наперегонки с уходящей водой гнали их. В иной день по пять, по шесть человек торопливо закапывали на берегу.

Лицо Пашкова тоже почернело от усталости. Сутками не слезал с седла. Мотался по речному берегу, чёрный и страшный, верша расправу. Страхом, от которого, как дети, дрожали и матерые казаки-замотаи, гнал плоты по непроходимой Иногде. И провёл их. Выскочили всё-таки в глубокую Нерчу.

Здесь указано было Пашкову поставить острог.

Здесь и поставил его воевода, как было указано.

1658 год в России памятен не только самовольным оставлением Никоном патриаршества. В этот год был ещё основан и Нерчинск...

Дорогой ценой новые городки в необжитой сибирской земле давались. Не очень-то походила здешняя земля на ту, про которую толковали по вечерам у костров на берегу Енисея мужики. Бедная земля была, зимы суровые, а лето недолгое... Ну, да ведь одно дело сказки, а другое — мужицкая жизнь. Начали пахать и эту землю...

Небогатыми были первые урожаи. По-прежнему мешали с мукой сосновую кору. Но рыбы зато вволю добывали. Но грибов и ягод заготовляли все. Но дичь промышляли.

Тоже великим трудом давалось, а всё одно, в какую даль ни убредёшь, а назад в избу возвращаешься. Бывает, и с пути собьёшься в непогоде, и из сил выбьешься, а помолишься, и дальше бредёшь, и вот она — изба тёплая... Жена, дети там... Чего ещё надо? Отогреешься с мороза. Помолишься вместях. Ужинать сядешь, чем Бог послал...

Так вот и огоревывалась, как всегда в России, беда. Как бы ни было трудно, одно нужно помнить твёрдо, что не оставит Господь. А с Его помощью чего бояться?

И хозяйство налаживалось. Невелико, понятно дело, — коровка одна да курочка! — а всё ж подмога, чтобы ребятишек вырастить. Тем более что необыкновенной чёрная курочка оказалась.

Молитвой была добыта она. Ещё когда острог строили, начали слепнуть куры у снохи Пашкова, боярыни Евдокии Кирилловны... Такую дорогу проделали. Тут и люди не выдерживали, не то что куры. Пропадать стали. Вот тогда собрала боярыня кур в короб и прислала Аввакуму, чтобы помолился.

Евдокия Кирилловна, как и жена Пашкова, Фёкла Семёновна, уже давно тайком от воеводы помогали опальному протопопу. Хозяину, ясно дело, не супротивничали, но тайком пособляли Настасье Марковне маленько. То кусок мяса пришлют, то колобок. Иной раз муки насыплют, овса. Накопят тайком от воеводы полпудика и пришлют...

Как же мог протопоп не помочь? У Евдокии Кирилловны тоже детки малые, надобны им яички-то...

Отслужил молебен Аввакум, освятил воду. Потом кропил водою кур и кадил над ними, сколько положено. Потом в лес сходил, корыто доброе сделал. Из этого корыта и велел кормить куриц. Исцелились все, ожили!

Чёрную курицу Евдокия Кирилловна протопопу назад прислала. Вот уж курица была, чудо, а не курица. Целый год каждый день по два яичка приносила, кормилица...

Обживались помаленьку и в Нерчинске.

Дорогою ценой дался Нерчинск.

Добро седины прибавилось в волосах Афанасия Фёдоровича Пашкова. Не по своей прихоти через адовы муки провёл людей. Не было другого пути к Нерчинску.

Теперь бы и передохнуть, покаяться в неправдах своих и жесточи беспощадной, да куда там... Не первый год в Сибири Афанасий Фёдорович жил. Знал, что по извечному здешнему обычаю теперь и начинаются все неправды для воеводы... Пока в поход собирался, немного охотников экспедицию возглавить нашлось. Пока шёл по сибирским рекам и волокам, людей мучая только потому, что без мучений этих все бы погибли, тоже не давали в Москве ходу жалобам на жестокости Пашкова.

Теперь другое дело... Теперь острог поставлен был. С племенами местными, пусть и худенький, а налажен мир. Год-другой — и, глядишь, сбудутся мечтания, ради которых и затеивался город, сыщется серебро в здешней земле. Вот тогда и потекут золотые реки, а у такой реки каждому оказаться лестно.

Теперь объявятся охотники на место Афанасия Фёдоровича. И жалобам теперь совсем другое внимание будет. Во всё вникнут. Кого и почему кнутом бил, зачем и кого смерти предал... Какое разорение казна государева потерпела... И взыщут, за всё взыщут без снисхождения... Теперь о многом в Москве известно станет. И о том, что самому Афанасию Фёдоровичу неведомо, известят Москву. Одного только не расскажут в Москве... Что иной цены и не берёт сибирская земля...

Всё это знал Афанасий Фёдорович. И про известный сибирский обычай неправдой отнимать первенство, и про строгости московских законников хорошо было известно ему. Потому и не спешил он в неправдах каяться. До конца надо было стоять.

Дело это тоже знакомое. Не первый раз оправдывался. Главное тут — доказать, что всё по закону сделано, каждому по вине его воздано. Ну а если вины не было, не поздно ещё и сейчас сыскать. Пусть и в живых не осталось человека, вину можно найти.

Целыми днями возился теперь воевода с бумагами. Аввакума тоже не позабыл. Взята была с кривого десятника челобитная, якобы писал протопоп воровское письмо против начальных людей. Что говорил-де Аввакум, будто «во всех чинах нет никакой правды». Отписку к этой челобитной приложил Афанасий Фёдорович. Проведён, дескать, розыск... Нещадно кнутом бит смутьян.