Встреча проходила на веранде второго этажа огромного и несуразного дома Костаки. Пройдя по многочисленным комнатам и лестницам, Пашка ощутил, что пахнет в доме пустотой, холодным очагом и кромешным одиночеством старого гордеца.

– Я хочу найти убийцу вашего внука.

– С той минуты на кладбище, – ясно было, что Дмитрий Никифорович подразумевал их сумбурную встречу у могилы Артура, – я думаю. Вспоминаю его. И чем дольше вспоминаю, тем лучше понимаю, что Артур – не самоубийца.

Седые брови старика сдвинулись.

– Он всегда был себе на уме, гордый. За это многие его не любили. И сестра говорит, – Пашка понял, что Костаки все-таки встретился с сестрой, – что парень на меня был похож. А раз похож, то он никогда бы себя не убил. Никогда!

– Тряхните связями, – посоветовал Пашка, вдруг оживившись, – пусть судебные патологи обследуют тело Артура. Это очень важно!

Костаки вдруг потемнел лицом.

– Это что же?… Выкопать внука? Ты в своем уме?

– А как же узнать, чем он был отравлен? – Седов подскочил и забегал по веранде. – Возле тела нашли упаковку от реланиума, но я думаю, что он этот реланиум не принимал! Упаковку подбросили ему те, кто надеялся, что полиция поверит, будто Артур отравился. Но Перцев в это не верил! – Сыщик кинул гневный взгляд в сторону Костаки. – И ведь все поверят в его самоубийство, если вы позволите. Но если сделать вскрытие, то будет ясно, что ваш внук не убивал себя реланиумом, его отравили совсем другим препаратом – я даже знаю чем.

– Но ведь это – осквернение тела! – припечатал Дмитрий Никифорович.

– Осквернение памяти еще хуже! – перекричал его Пашка. – Неужели вы позволите оставить за вашим внуком славу самоубийцы?!

Тут Седов с большим трудом заставил себя закрыть рот.

Костаки сверкнул глазами. В глубине души он понимал, что и позвал рыжего сыщика затем, чтобы согласиться с его просьбой, но никак не мог заставить себя озвучить свое решение – оно звучало слишком кощунственно.

– Ты, парень, сражаешься уж очень непримиримо, как будто тебе заплатили миллионы, – произнес он.

– Мне заплатили, но это не важно.

Помолчав еще немного, старик сказал:

– Хорошо, я позвоню кое-кому в милицию. – К слову «полиция» он не мог привыкнуть. – Если докажете, что он не убил себя…

2

На похороны Элли Паша опоздал, приехал уже на кладбище.

Согласно убогой традиции советских похорон, которую не изменило даже дорогое ритуальное агентство, роскошный полированный гроб стоял на табуретках. Окружала его небольшая группка дам в возрасте, в стороне стояли Наташа и Тамара. Наташа плакала, Тамара обнимала ее. Она кивнула сыщику и снова повернулась к девочке.

Пока Пашка приближался к гробу, на него смотрели с презрением и ненавистью пять пар женских глаз. Бывшие одноклассницы Элли праздновали победу: Элли победила старость, но смерть ей победить не удалось.

– А вот и зятек! – приветствовала Седова Софья Владимировна. – Пришел проститься с любовницей?

Раздалось злобное кудахтанье, которое должно было означать смех. Кордебалет поддерживал свою приму.

Приблизившись к компактной толпе удивительно похожих между собой пожилых теток, Пашка рассмотрел, что они уже обмыли свой праздник, а иначе их ханжество не позволило бы им вести себя столь цинично. Он шел прямо на них, и они нехотя расступались, освобождая дорогу к гробу.

И вот он увидел лицо Элли. Нагнулся, чтобы коснуться губами холодной кожи, покрытой слоем погребальной косметики и напоминающей пластик.

Тетки за его спиной снова закудахтали. Они смеялись – ведь это же правда смешно, ведь не может же молодой мужчина, у которого есть красивая невеста его возраста, испытывать настоящие чувства к старухе! Он выделывается, он на самом деле ненормальный, алкаш, дармоед и жил со старухой только ради ее денег!

Говорить с ними не имело смысла, но Пашка все равно сказал:

– Вы тоже там будете. Только гробы вам на заказ будут делать, вместимостью в тонну.

Пройдя второй раз сквозь пылающий ненавистью строй старых перечниц, он встретился глазами с Наташей.

– Павел, – позвала она. – Подождите!

– Сочувствую тебе, – сказал он.

Они отошли в сторону. Девушка выглядела очень несчастной, глаза покраснели от слез, губы распухли и потрескались. Наташа ежилась и переступала с ноги на ногу, будто воздух был слишком холодным, а сухая земля – слишком горячей.

– Вы скажете в полиции, что это моя мама убила Артура и Олега?

– Ты в это веришь?

– Но записка?… – Она подняла брови. – Мама призналась. Записка на эстонском языке, значит, это она ее написала. Мама же из Таллина и всегда ненавидела педиков. Вы же знаете, что сделал ее первый муж?

– Знаю, – согласился Паша. – Но все это ерунда, не забивай себе голову!

– Почему?

Паше хотелось скорее смыться отсюда и как следует выпить. Не ради перманентной цели самоубийства, а просто чтобы маленько полегчало на сердце. Поэтому он улыбнулся, тронул девушку за плечо и устремился к воротам кладбища.

Наташа хотела что-то сказать ему вслед, но вдруг словно заперлась внутри себя на все замки, отвернулась, втянула носом воздух и приняла независимый вид, так не сочетающийся с ее опухшим от слез лицом.

3

Остаток дня он бродил по Курортному, напивался, не пытаясь контролировать свое состояние, вспоминал и поминал Элли.

Поздно вечером он сидел на Немецком мосту, том самом, где туристы нашли тело Олега. Над головой пьяного сыщика метались и кричали ласточки, снизу Пашка видел их белые брюшки. Он лег на спину и закрыл глаза.

Может быть, это приснилось ему… Да, совершенно точно – он спал, когда ощутил, что под мостом разверзлась черная бездна. Ее чернота (как показалось Паше, хоть глаза его и были закрыты) была не материальной пустотой, не разломом в почве, а сконцентрированным злом человеческих душ, собранных зачем-то под этим мостом. И обрубленный с обеих сторон бессмысленный виадук вдруг стал единственным островком во всей Вселенной, где можно было спрятаться от ненависти, предательства, жадности и всего прочего, что вместе составляет это самое людское зло, черную бездну.

… Паша проснулся утром, холодный как бетон, на котором уснул. Он чувствовал холод не только телом, но и душой, словно та остыла над бездной, пока он спал. Сыщик вскочил на ноги, неловко спустился с моста и потрусил к городу неуверенной, слабой рысцой. Вскоре тело его согрелось, а потом и хмель выветрился.

На автовокзале он по традиции съел пирожок, разделив его с рыжим привокзальным псом, выпил воды. Доспал в автобусе.

В Гродине понял, что ему надо поговорить обо всем, что случилось. А поговорить он мог только с отцом Сергием.