барана и в слепой ярости стал колотить его кулаками как попало, горько плача и гневно шепча:

— Покажу... я те покажу... ишь ты какой... поборол-таки тебя...

— Ну, ну, так-то колотить и барана не следует, — добродушно сказал отец.

— А чего он бодается...

Мальчик немного успокоился. Отец вскинул барана на плечи и понес в хлев. Аксели шел за ним по пятам и все грозил барану, сдерживая слезы:

— Я тебе еще задам...

— Ладно, хватит... Ступай-ка к маме, пусть промоет твои царапины.

— Господи, помилуй! Что случилось?

Мать испугалась, увидав окровавленного, израненного сына, и в тревоге бросилась к нему. Один зуб у него шатался, острый рог барана разодрал ему губу.

— Погляди-ка, вот молодец!.. Не всякий выдержал бы на его месте, будь он хоть в два раза сильнее.

Губа зажила, к счастью, без шрама. На поясе Аксели появился финский нож, который он давно и тщетно выпрашивал у отца.

— Только смотри, давай иногда и брату построгать что-нибудь.

Аксели давал. Иногда. Но каждый раз сидел рядом и хмуро следил за каждым движением брата.

— Вот кончишь эту палочку и отдашь нож обратно.

Начали строить народную школу. Строили миром, Юсси отработал два урока — сначала за себя, а потом за пасторат. Еще и денег надо было внести в строительную кассу, но тут Юсси удалось отвертеться. Кассой ведал пастор. Основную сумму пожертвовал барон, а с бедных собирали по мелочи, кто сколько может. Этот сбор имел главным образом идейное значение.

Затем в пасторат явился портной Халме.

— Прошу прощения, господин пастор и госпожа пасторша! Не будет ли позволено и мне внести свою скромную лепту в благородное народно-просветительное дело, начало коему положили ваши хлопоты, господин пастор и госпожа пасторша, как я имел честь видеть.

Фраза была обдумана и отшлифована заранее. Впрочем, начитанный Халме и всегда имел обыкновение щеголять в разговоре книжными выражениями. Он так свыкся с ними, что даже дома говорил только так.

Пастора и пасторшу Халме сразу же очаровал. Да и то, что он пожертвовал на строительство школы двести пятьдесят марок, сыграло свою роль. Для скромного портного это было очень крупным пожертвованием, и ему понадобилось немало времени, чтобы скопить такую сумму.

Разумеется, они в разговоре коснулись вопросов просвещения и национальной проблемы, и хотя господа порой прятали улыбку, все же это знакомство было им очень приятно.

— Простите, господин Халме, вы принимали активное участие в деятельности суометтарианской партии?

— Формально я в партии не состою. Но национальные стремления и в особенности борьба за полноправие финского языка близки моему сердцу. Поскольку в этом, так сказать, залог пробуждения глубоких низов.

Когда его деликатно спросили, где он приобрел свои познания и образованность, он ответил весьма туманно:

— В Тампере, обучаясь своей профессии, я довольно много и усердно подвизался на поприще самообразования. А впоследствии, придя к убеждению, что просветительная работа наиболее важна именно в деревне, я вернулся сюда, в родные места. Для человека моей профессии этот переезд был, конечно, невыгоден, но мы не продвинемся в решении важных проблем, если не будем жертвовать своими мелкими интересами.

Они беседовали долго и горячо. Говорили о пробуждении «глубоких низов». И хотя Халме связывал с этим пробуждением не только утверждение национальной идеи, но также и торжество общественной справедливости, тем не менее, спора не возникло. Под общественной справедливостью господа, очевидно, подразумевали что-нибудь вроде кружков рукоделия и благотворительную деятельность. Понятия были настолько неопределенны, что могли отлично сочетаться и переплетаться даже в таком разговоре, как этот.

Прощаясь, Халме отвесил глубокий поклон и взял руку пасторши так, словно собирался ее поцеловать. Однако галантный жест остался незавершенным. Халме очень хотелось поцеловать ручку дамы, но чутье в последний момент указало ему грань, которой не следовало преступать.

— Что за прелестный чудак! Кто он?

— Я слышал, что среди деревенских сапожников и портных немало философов. Вероятно, это потому, что им приходится много сидеть — такая уж у них работа.

— Но его философия вовсе не избяная. Только какое-то странное смешение понятий. Он просто сокровище. Через него нам легче будет постигнуть народный склад ума.

«Народный склад ума» пышно расцветал на строительстве школы.

— Сатана! Придумали-таки эти чертовы талкоот[16]. Мне позарез нужно чинить крышу хлева, того гляди упадет коровам на спины. А пропустить работы тоже не годится: будешь на плохом счету.

— Оно конечно. Однако надо и то в расчет взять, что теперь ребятишки смогут учиться.

— Они уж и так научились, чертенята. Иду давеча мимо Канкаанпээ—стоит во дворе его мальчонок. Сам от горшка два вершка, а кричит: «Дяденька, ты полные станы налозыл, сто ли, сто так важно сагаесь?» — «Ах ты оголец, — говорю, — сам ты наложил!»

Распоряжался на стройке мастер-самоучка Хеллберг. Поскольку такие школы находились в ведении прихода, то и за их строительством наблюдал приходский совет. Жалованье Хеллбергу платил приходский совет — это был вклад прихода в строительство школы.

Хеллберг плотничал и жил в здешнем селе, но приехал сюда недавно. Он был темноволос, высок ростом. За глаза его называли «Я сам». И правда, был он крут, решителен и самоуверен. Разговаривая с людьми, всегда смотрел им прямо в глаза каким-то колючим взглядом. Если же с ним начинали спорить, его глаза скользили куда-то мимо человека, а в уголках рта появлялась едва заметная усмешка. И наконец, он поворачивался и обращался к другим, отдавая распоряжения, как будто позабыв о собеседнике и тем указывая на его ничтожность. Он почти никогда не улыбался, а только позволял себе иронически усмехаться. Впрочем, подобные характеры не так уж редки, они встречаются теперь повсюду, и не этим Хеллберг выделялся среди жителей прихода. Он был «организованным» рабочим. Плотничая где-то далеко за пределами уезда, он вступил в какое-то товарищество. Его называли еще социалистом. Он даже получал их газету — «Тюемиес».[17]

Особенно поразило всех, как он держался с бароном. Другие в тех редких случаях, когда барон к ним обращался, соглашались, даже не успев понять, что именно барон сказал, а отходя от него, всегда почтительно кланялись. Каждый, с кем барон заговаривал, бросал все и слушал его чрезвычайно внимательно. Когда же барон обращался к Хеллбергу, ему нередко приходилось ожидать ответа, если мастер в это время разглядывал что-то в своих чертежах.

— Я хочу это другой манер. Зачем такой большой крыльцо? Учитель может быть большой семейство. Кухня теперь полючается курятник.

Хеллберг