беседовали вполне мирно, и Халме по-прежнему оставался как бы посредником между пасторской четой и простым народом.

III

Поздней осенью в школе начались занятия. На торжественное открытие со всего прихода съехались господа и крупнейшие хозяева. Из Пентинкулма пришли, конечно, все, даже бедняки.

Хозяин Юлле сказал приветственную речь и поблагодарил строителей от имени прихода. Но специальную торжественную речь произнесла супруга пастора. Она нарочито, демонстративно говорила о финском отечестве. Каждая новая народная школа — это важный вклад в дело финского просвещения. Здесь крепнет финский национальный дух, вырастая и расправляя крылья, пока не овладеет вершинами.

Каждая ее фраза была нацелена в барона, но тот и бровью не повел, как будто даже не замечал отточенных ее стрел. Впрочем, так оно и было, потому что он почти ни слова не понял из ее речи. Он еще кое-как разбирал, что говорили на местном диалекте его батраки и торппари, но литературный финский язык был ему совершенно недоступен.

Юсси сидел на задней скамейке, стараясь никому не попадаться на глаза. Он предпочел бы пойти куда угодно, только не сюда, но пастор сказал, что ему, как строителю школы, следует присутствовать на торжестве. И столь деликатным сделался его страх перед контрактом, что он покорно повиновался и этому, лишь мимоходом брошенному слову пастора, даже не подумав ослушаться.

Когда сели пить кофе, Халме оказался за столом господ. Люди поглядывали на него и шептались:

— Смотрите, каков Аату! Черт возьми, настоящий господин.

Каждую свою фразу Халме сопровождал изящным взмахом красивой руки с длинными тонкими пальцами. Видимо, он тщательно поработал над каждым словом и жестом. Его подвижная сухопарая фигура, вся словно на шарнирах, была необычайно выразительна. Особенно привлекал внимание его красивый выпуклый лоб. Пальцы за все брались изящно и уверенно — принимал ли он чашечку кофе, или брал сливочник, или отламывал кусочек булки.

Пастор больше говорил с бароном, но пасторша оживленно беседовала с Халме о пьянстве среди молодежи, о драках и безнравственных поступках, которые Халме определил так: «недуховное сближение между ведущими знакомство лицами разного пола».

Пасторша предложила организовать общество молодежи, но Халме придумал другое средство:

— Ваша мысль, госпожа пасторша, безусловно, заслуживает самого пристального внимания. Но если глубже изучить конкретную обстановку, возникают сомнения. Чрезмерно культурные формы общения будут здесь до поры до времени, пожалуй, неуместны. Я знаю этих людей и убедился, что им все надо преподносить постепенно. Но вот вам другая идея. Не лучше ли сперва создать пожарную дружину? Такое живое, практическое дело могло бы скорее привлечь молодых мужчин, а ведь речь-то идет именно о них. Женский пол уже сама природа поставила выше в нравственном отношении.

— O-о, как женщина я признательна вам за такие слова, господин Халме. Но вы, оказывается, уже все обдумали и решили.

— Да. Не забудьте также и о практической пользе создания пожарной дружины. Стоит только вспомнить о наших драночных кровлях!

Барона эта мысль весьма заинтересовала. Он тут же обещал помочь деньгами, хотя уже много потратил на школу, за что вместо благодарности его все только ругали.

Таким образом, то, что он плохо знал язык, пошло на пользу делу.

— Но вы. Вы, который был Халме. Вы тоже участвовать. Мои работники участвовал.

— Да, ведь вы пользуетесь влиянием среди народа, — сказала пасторша, на что Халме ответил с необычайной серьезностью:

— Я старался распространять в народе идейный дух времени. Но рука молодежи все еще охотнее берется за финский нож, чем за книгу. Да. Конечно, я возьмусь за это дело именно потому, что оно необходимо на пути к высокой цели. Вначале — дух, а потом — материя. Через дух мы сможем приступить к коренному исправлению нашего общества.

— Совершенно верно. И я уже явственно вижу, как мы здесь, на нашем севере, возводим новую Элладу, перед которой слава старой покажется лишь скромной сказкой.

Так было решено создать добровольную пожарную команду. И, разумеется, возглавить ее должен был Халме.

Торжества кончились. Деревня получила школу. Деревенские ребятишки предпочли бы, наверно, чтобы школа сгорела, но этого не случилось. Приехал учитель, очень типичный: в очках и с острой бородкой.

Пошел учиться и Аксели Коскела. Ему справили сапоги и сермяжную одежду, но даже радость от обновок не стоила той мучительной, тревожной настороженности, какую испытывал мальчик из лесной торппы, попав в компанию деревенских ребят. До сих пор он почти не встречался с другими детьми. Только с сыновьями Кививуори он был немного знаком, потому что Отто и Анна — его крестные. Теперь Аксели больше дружил не с Янне, а с Оскаром, который был моложе его. С Янне дружить было невозможно, потому что он над всеми смеялся. Оскар был проще, сердечнее брата, и Аксели искал в нем опору. Вначале ребят еще не разделили на классы по возрасту. Сидели все в одной комнате — и семилетние малыши и семнадцатилетние верзилы. Посещение школы не было обязательным: дети учились, пока родители хотели этого. Юсси решил, что Аксели будет ходить года два, не больше.

Школьный день начинался заунывным пением молитв. К пению примешивалось сморкание и кашель. Учитель, по-видимому, считал, что просвещение народа начинается

с носа, ибо он с первого же дня потребовал, чтобы каждый имел носовой платок. Платки нарезали кто из нового простынного полотна, кто из старой льняной рубахи — у кого что нашлось. Учитель время от времени устраивал проверку и приходил в ужас, потому что из карманов мальчишек вместо платков высовывались какие-то невероятные тряпки, черные от лыжной мази, карманной пыли и всего того хлама, который мальчишки бог знает где собирают и непременно таскают с собой.

Какой-нибудь ученик читал вслух «Березу и звезду», наморщив лоб и путая слова так, что все смеялись. И обязательно во время чтения у него начинало течь из носу, и, позабывшись, парень по старой привычке вытирал нос рукавом.

— Как ты вытираешь нос? Тише вы там! Чумазые дикари! Я научу вас человеческим манерам, рукавичное племя!

Если учитель и обладал когда-то чувством юмора, то уже давно его потерял в тех войнах, которые вел на прежних местах работы. Под пристальными, угрюмыми, а втайне насмешливыми взглядами детских глаз учитель терял самообладание. А присутствие в классе великовозрастных верзил его просто пугало. Он был среднего роста, довольно щуплый, и это особенно бросалось в глаза, когда он пытался ставить в угол этих парней. Наказываемый обычно не протестовал, а только встанет, бывало, как вкопанный— и