— Круто. Тебе повезло. Я, кстати, когда лежала на Каширке первый раз — в детском отделении, — у нас на этаже была девочка одна. Так вот ей, прикинь, кровь привозили в большой бронированной золотой машине. Я сама видела.

— Дочка каких-то богатых и известных людей болела?

— В узких кругах. Это была дочка цыганского барона. Лечилась от лимфогранулематоза. Вот уж выгодный был пациент. Врачи тогда здорово обогатились. И даже небольшой ремонт сделали в больнице за ее счет.

— Бывают завидные невесты. А бывают, значит, и завидные пациенты. Но зато, представляешь, какая ответственность? А если не вылечишь? Тебя ж убьют сразу.

— Тоже верно. У барона этого было, кажется, очень много сыновей. И только одна дочка. Вот и представь, какая тут вокруг нее движуха была. Очень все суетились. Как-то даже карикатурно это выглядело.

— Танцы, гитары, медведи, мохнатый шмель на душистый хмель?

— Да, Юль. И это же. В свободное от лечения время. К девочке этой прикрепили четыре сиделки — старые страшные цыганки с большими кривыми носами, как из сказки про бабу Ягу. Они сутками, меняя друг друга, возле постели дежурили. Волосы все ей причесывали, пока, конечно, волосы были. Потом просто сидели рядом. Развлекали всячески. Еду ко рту подносили. Песенки пели. Сказки рассказывали. Все делали, чтобы как-то скрасить тяжелые больничные будни.

— Анимация.

— Вместе с кровью в машинах золотых привозили и деньги. Не поверишь, в клетчатых сумках, как у челноков! Благодарили всех врачей, которых нужно было благодарить. Вот такая была у нас боевая онкологическая цыганская ячейка.

— А представляешь, Тая, если вдруг родственник бурятского высокопоставленного чиновника заболеет?

— Представляю. Буддисты-сиделки тогда будут делать мандалу в процедурном кабинете с врачами. Маски на лица надели, кисточки взяли, на колени встали и вперед.

— Четыре курса химиотерапии — сансара. К пятому — нирвана, просветление. Или нет, просветление все-таки во время лучевой.

— А если сын раввина, не дай бог, заболеет?

— Придется очень быстро строить синагогу, Тая.

— Нет, Юль, сын раввина поедет лечиться в Израиль. Что он, дурак что ли здесь лечиться?

— Ну наступит же такое время, когда рак будут лечить везде одинаково хорошо.

— Наступит. Но не для меня точно.

— Как у тебя вообще, Тая? Расскажи.

— Вообще у меня две новости. Одна очень хорошая. Вторая так себе. Тебя какая больше интересует?

— Обе, но начни с хорошей.

— Хорошая — мне мой парень сделал предложение. И я ответила — да. В этом месяце выхожу замуж.

— Ух ты! Это чудесно! Поздравляем! Здорово!

— Спасибо. А плохая новость заключается в том, что у моего лейкоза… осложнение, скажем так.

— Какое еще осложнение?

— Мне теперь диагностируют нейролейкоз. Так что свадьбу, вероятно, придется справлять в Блохинвальде.

— Да, так себе новость.

— О таком мечтает каждая невеста: лысая распухшая голова; белое, узкое, еле налезающее на стянутое корсетом растолстевшее тело свадебное платье; а вместо медового месяца в Венеции, Париже или Вене — стерильный бокс и трансплантация костного мозга, которая мне грозит со стопроцентной вероятностью. Такие вот у меня дела, дорогая Юля. Такая вот у меня свадьба.

— Горько.

— Не сладко, да. Но я все равно счастлива! Попаду в Книгу рекордов Гиннесса, как первая в мире выходящая замуж дура с нейролейкозом.

— Ты не дура. Ты золото.

— Ну да. Золото. Потускневшее от времени.

Тая села на подоконник и, как всегда, уткнулась в учебник по английскому языку. Самое полезное, правильное, эффективное качество из всех возможных для онкологического больного — это самоирония. У Таи с этим было точно все в порядке. Даже теперь, когда лейкоз стал нейролейкозом, она смеялась над собой. Даже теперь, когда центральная нервная система была поражена опухолевыми клетками, она не ныла и не жаловалась. Даже теперь, при метастазировании лейкозных клеток в оболочки спинного мозга, при постоянной головной боли, обмороках и при спутанном сознании по вечерам, при весьма сомнительных перспективах она не паниковала. Она шутила, собиралась выйти замуж и учила английский язык.

Давайте посмотрим правде в глаза: Тая в любой момент может упасть с этого подоконника на пол и больше никогда не подняться. Все ее учебники по английской грамматике, тетрадки с выписанными идиомами полетят вниз вслед за бездыханным телом. Тая об этом хорошо знает. Но при этом она как бы отвечает, разводя руками: ну и что с того? Что это меняет? Что теперь? Лысая девушка невозмутимо заглядывает в книгу, потом поднимает голову вверх, смотрит на потолок и про себя, шевеля губами, повторяет прочитанное. Потом снова на секунду заглядывает в книгу, поднимает голову, шевелит губами. Смертельно больной человек с необратимо разрушающимся каждое мгновение организмом тренирует память, пытается сохранить свой мозг в хорошей форме. Забивает голову новыми знаниями. Наполняет жизнь новыми планами.

Заражает весь двадцатый этаж жизнелюбием. Тая восхищает нас своей стойкостью и желанием что-то делать, говорить, двигаться, смеяться и познавать мир, несмотря на то, что к двадцати одному году она успела заболеть уже третьим видом рака.

Все это каким-то образом умещается в ее маленьком, изъеденном изнутри болезнью теле. Красивая, смелая, сильная, умирающая молодая женщина с книгами у окошка, контровой свет, пухлые обветренные губы, упрямо и беззвучно повторяющие слова из учебника. Завораживающая, прекрасная, вселяющая робкую надежду, восторг и радость, понятную всепоглощающую ноющую грусть картина, написанная художником, тонко чувствующим хрупкую грань между жизнью и смертью.

Здравствуй, Юля.

Да, мне стыдно. Вернее, не так.

Стыдно — неправильное слово. Обидно? Стремно? Жалко? Нет.

Опять я вас оставил одних. Это положение — вы там, где Москва, а я почти всегда по работе в каком-нибудь раю — меня сильно печалит. Протискиваюсь между токийскими небоскребами, плыву по венецианским каналам, согреваюсь в старом ирландском пабе и некого взять за руку и сказать: «Посмотри, какая красота». Ну не оператора же мне за руку брать? Слоняюсь по Бостону, перебираюсь из Хельсинки в Стокгольм, карабкаюсь к Пражскому Граду и не могу разделить с вами свой трепет, свои ощущения. Уворачиваюсь от свисающего с балконов сохнущего постельного белья в старых кварталах Гаваны, убегаю от преследующих северокорейских спецслужбистов, ищу берлинский сквот и грущу, что вы знаете обо всем об этом только из моих скупых пересказов, но не видите всего своими глазами.

Несправедливо? Дико? Больно? Нет, все мимо. Не так.

Я каждую минуту что-нибудь рассказываю тебе, хоть ты этого и не слышишь. Вижу что-нибудь из ряда вон и вспоминаю тебя, представляю, что бы ты сейчас сказала, если бы находилась рядом. Все мои истории я как бы сначала сообщаю тебе, а только потом переношу их на экран. Ты мой самый первый зритель и читатель. И так было всегда. Пишу текст для фильма, а на самом деле пишу текст тебе.