Тая с большим усилием приоткрыла глаза:

— Смотрю на тебя и знаешь что, Юль?

— Что, моя хорошая?

— И думаю, что жизнь прекрасна только тогда, когда рядом с ней есть смерть. Только смерть и придает ей какой-то смысл. Любовь и смерть. Теперь у меня есть и то и другое. Ты меня сейчас не поймешь. Может, лет через тридцать-сорок. Но тогда просто поверь. Пока ты не прикована к постели, пока твои легкие не отказываются дышать, ты жизнь не ценишь и не понимаешь. До этих пор ты раздражаешься по пустякам, ведешь себя, как дура, злишься вместо того, чтобы открываться миру, открывать сердце нараспашку, вынимать его из груди и отдавать людям… Я избавилась от жалости к себе и с радостью встречаю смерть.

— Прекрати говорить о смерти. Это неправильно.

— Юль, не игнорируй смерть. Но и не бойся ее никогда. И последняя вещь, а то я, кажется, вырубаюсь. Раз уж нам с тобой, подруга, так повезло оказаться среди раковых больных, и ты, в отличие от меня, идешь дальше, то попробуй отнестись к этому опыту не как к наказанию, а как к удачному моменту в жизни, когда тебе, может, кто-то свыше шепнул на ухо: девочка, если хочешь изменить в своей жизни что-то, что тебе не нравится, делай это сейчас. Согласись, у тебя ведь только теперь появилось время на то, чтобы притормозить и пораскинуть мозгами о своей жизни. Не надо тупо ненавидеть рак. Надо им воспользоваться. Онкологией надо воспользоваться. Вот тебе, дорогая, что-то вроде моего завещания. Ха-ха.

Тая попыталась улыбнуться. Но нейролейкоз лишил ее этой возможности. Мышцы лица, находившиеся в сильном тонусе, улыбнуться не позволили. Юля поцеловала Тае руку и вернула ее под одеяло.

Через две недели Тая умерла.

Коля. Дорогая моя Катюша. Ты все-таки обязательно поспи. Это очень важно. Пусть тебе приснятся самые замечательные сны. Скорей бы уже пятница. Тогда я смогу обнять тебя и поцеловать. И быть с тобой рядом. Люблю тебя и целую. Пока.

Катя. Доброе утро, любимый. Вот смотри, какое у нас тут утро. Видишь? Я тебя нежно-нежно целую. Хорошего тебе дня.

Коля. Катюша, доброе утро. Вижу впереди скопление ОМОНа внутренних войск. Но не переживай, я не один. Со мной волшебный зонт.

Катя. Привет, Коля! Шлю привет из Риги. Здесь невероятная красота. Вот, например, такая. Иду фотографироваться.

Коля. Это письмо для тебя. Я тебя очень-очень люблю. И очень по тебе скучаю. Ты мое счастье. И моя жизнь. И моя любовь.

Катя. За окном работает кран. Но ждать тебя он мне не мешает.

Коля. Короткое говорящее письмо для потомков. Нужно сказать самое главное. И вот это главное: я не могу жить без Катерины Гордеевой. Она — мое счастье.

Катя… так что теперь знай, что я бабушка российского телевидения.

Коля. Видишь, сзади горят окна? Через пять минут они будут светиться так, что там будет читаться фраза «Катя, я тебя люблю».

Катя. Привет. Я устала и хочу спать.

Коля. Я иду по Невскому проспекту.

Катя. У нас льет ливень.

Коля. Я скоро приеду и буду рядом.

Катя. Привет. Смотри. Это ночная Москва. У меня было плохое настроение, и я пошла покупать тебе подарок. И так получилось, что вместо одного подарка купила целых пять. И настроение мое так улучшилось, что лучше не бывает.

Коля. Привет, смотри, это ночной Петербург.

Катя. Здравствуй, любимый. У нас солнце борется с тучами. Но пока вот с переменным успехом. Я еду на встречу. Сейчас будет перекресток. Поэтому я с тобой прощаюсь.

Коля. Выхожу из дома и иду под дождь.

Катя. Как тебе мое платье? Тебе видно туфли?

Коля. У меня только один вопрос: почему ты без шапки?..

Светящаяся и обалдевшая от счастья Катя Гордеева забежала нас навестить. Показывает смонтированный из фрагментов ее видеопереписки с возлюбленным Колей сентиментальный ролик. Все время его комментирует, не давая толком расслышать, что же они там друг другу говорят:

— Юль, Ром, он прилетел ко мне из Питера, отложив все свои дела, буквально на два часа. И вот мы едем в метро. Толпа людей, час пик, давка. Мы друг на друге висим, пытаясь удержаться на ногах. И он, представляете, мне предложение делает: выйдешь, говорит, за меня замуж?

— Поздравляю. Рома, когда делал мне предложение, ел бургер. И что же ты ответила?

— Коле?

— Да.

— Правду.

— Машина внизу. Поехали.

— Поехали, Ром. Бежим отсюда.

Мы сели в такси. Откинули головы на сиденья. И начали медленно по традиционным полуденным московским пробкам удаляться от нависающего над городом здания: онкоцентра, ракового корпуса, Блохинвальда, Каширки. Невеселое место, внутри которого происходит какая-то совсем другая, неведомая большинству людей жизнь. Теперь мы — не большинство. Теперь мы часть этой жизни, или эта жизнь — часть нас. Голова всегда на рефлекторном уровне отворачивалась от этой башни, нога сильнее давила на педаль газа: уехать, не видеть, не знать. Теперь голова рефлекторно до конца дней будет к этой башне поворачиваться. Теперь мы обречены притормаживать, проезжая мимо: безропотно выражать свое почтение и признательность этим стенам. Здесь — в этом аду, в этой большой страшной башне-трансформере, в замке черного мага из дурных фантастических книг — спасли Юлю. У этой архитектуры нет души, к этим стенам страшно прикасаться, от этого цвета тут же начинает раскалываться голова, но именно этим отвратительным стенам мы с женой обязаны ее, а значит, и моей жизнью. Мы удалялись от Каширки.

Башня становилась маленькой точкой. Юля выпрыгнула из этой тонущей лодки, заполнявшейся черной безысходностью, в прежнюю жизнь.

Онкологических клеток в теле моей жены не обнаруживали ни с помощью УЗИ, ни с помощью компьютерной и позитронно-эмиссионной томографии. Опухолевые образования, напоминавшие на прежних снимках гроздья винограда, сдулись, став безобидной фиброзной тканью: от винограда остались лишь раздавленные шкурки. Лечащий врач Алина Сергеевна строго велела Юле первый год после окончания лечения один раз в три месяца приезжать на плановые обследования. После года обследоваться нужно один раз в шесть месяцев. По истечении второго года — один раз в двенадцать месяцев. Эти обязательные обследования становятся тенью, которая преследует выписанных пациентов, возможно, всю их оставшуюся жизнь.

* * *

Первое время после возвращения домой жизнь для нас была лишь короткими перебежками между обследованиями. Только ты успокоишься, только подумаешь, что все хорошо, только выдохнешь, расслабишься и обрадуешься тому, что на месте раздавленного винограда не растет ничего нового, как приходит время снова ехать в больницу и, сжав от волнения кулаки, отправлять жену на очередное УЗИ, очередную компьютерную томографию. Никто, ни один человек, ни один онколог — даже самый умный, опытный, гениальный — не может со стопроцентной вероятностью гарантировать, что болезнь не вернется. И эта интрига, повисшая в воздухе тополиным пухом, вызывала у нас серьезную аллергию, вызывает иногда и теперь. Нам понадобилось время, чтобы научиться не думать двадцать четыре часа в сутки о том, что рак вот-вот вернется. Эти мысли не дают человеку жить. Эти мысли в общем-то почти такие же страшные, как и сама болезнь, они сковывают человека по рукам и ногам. Они портят жизнь. Отравляют ее. Мысли о возможном рецидиве — душат. И того, кто болел. И того, кто переживал рядом. И вот здесь, на этом этапе, снова не помешала бы профессиональная помощь узкопрофильного психолога: выписанному пациенту необходимо внушить, что он не инвалид, что он не ограничен ни в каких правах, удовольствиях, желаниях и после рака. Выписавшиеся из больницы люди неправильным отношением и страхом, по сути, сами инвалидизируют себя. И порой эта онкологическая паранойя доходит до абсурда.