малых групп, включая агрессивно этнические, использует жесткую риторику национализма. Яркий пример тому – свободный рынок на Украине. Эту очевидность, выявленную ещё Наоми Кляйн[97], – невозможно не заметить, но при этом Фукуяма разграничивает либералов и неолибералов по линии второй и третьей волн развития общества «модерн – постмодерн», считая либералов утопическими универсалистами второй волны, а неолибералов – прагматическими партикуляристами волны третьей. Очевидно, что его риторика исходит из классической теории общественного договора Жана Жака Руссо и соображений «всеобщего блага»[98], диктующего безграничную терпимость ко всем позициям. При этом он не замечает коррозии пассивной терпимости, когда толерантность ко всему логически оборачивается потаканием и предпочтением социального зла из страха перед ним. Тем не менее, он признает, что либерализм более не в состоянии поддерживать порядок в обществе, которое строит свою национальную идентичность, потому что либеральная доктрина всеобщего приятия обнажает травматический вакуум. И этот вакуум необходимо заполнить. Чтобы сделать этот вывод, понадобилось не менее десяти лет критики пустоты, скрывающейся за плюрализмом, чтобы, наконец, это не прозвучало из уст самого сторонника многообразия. В конечном итоге, в это угрожающее зиянием многообразие, по мнению Фукуямы, можно включить и «нацию», чью идентичность необходимо сделать «податливой» и подвергнуть трансформации, исходя из интересов самого либерализма. Так национализм пристёгивается к либерализму в качестве сервисного расширения. Но ведь именно это и делают на протяжении уже многих лет мультикультурализм, глокализм, постмодерн, либертарианство и неолиберализм! В чём же новизна сказанного?

Ответом на этот вопрос является специальная военная операция на Украине, точнее, реакция Запада на события собственной колониальной периферии. До её начала коллективный поликультурный постмодерный Запад декларировал космополитизм в качестве ведущей идеологической доктрины, делая вид, что «не замечает» украинского этнонационализма, или же, маскируя его эстетическими коннотациями гедонизма, китча и юмора. На самом деле именно его он и поддерживал в интересах рынка, но он старался это делать не то, чтобы тайно, но не так явно. Не было конспирологии, ибо всё лежит на поверхности капитала, в рамках анализа культурных форм, но не было и откровенной аксиологической апологии. Между космополитическим глобализмом и этническим национализмом лежала смягчающая прослойка экстимного – грани между сознательным признанием и бессознательным сокрытием в виде «подушки безопасности» мультикультурализма, с его допусканием всех форм перверзивного наслаждения жизнью. Доктрина о свободном рынке легитимировала шок от радикализма как инструмент подстегивания этого наслаждения. Именно поэтому у наивных европейцев и возникал вопрос, как в сознании рядового украинского обывателя уживаются космополитические нарративы ЕС и националистические нарративы Украины, составляя некий легитимированный парадокс. Они уживаются потому, что гротескный Отец в лице американизма позволяет им быть. Но это разрешение носило характер не прямого поощрения или приказа, а подмигивания через стол – полуявного-полутайного поощрения, когда власть не скрывает своих непристойных секретов, не декларируя их при этом открыто.

А Фукуяма сказал об этом открыто. Причём, сказал на языке гегемонии, на языке идеологии и апологии. Его работа поражает нас именно своим предельно ясным цинизмом, который позволяет более не скрывать непристойную правду, но артикулировать её как фантазм. Ценность этой работы с точки зрения приближающейся агонии глобального мира – не в том, что Фукуяма обнаружил связь между либерализмом и национализмом, а в том, что он эпистемологически признал её. Эта связь существовала всегда, но до этого правда скрывалась под закрытым швом лжи, она была симптомом, или же частично использовала открытый шов фантазма, играя, намекая, маневрируя. Сейчас же симптом, не стесняясь, превратился в легитимный и полный фантазм: Реальное больше не скрывается за Воображаемым, а выполняет его роль. Правда стала постправдой.

Космополитизму больше не нужно декларировать себя гуманистическим мировоззрением «граждан мира», которое «заботится» о дальних странах, насильственно насаждая там демократию путем национализма. Либерализм открыто заявляет об этом. Фукуяма вводит в дискурс этнические, религиозные и биологические критерии интеграции националистических сообществ. Фактически это – легитимация украинского националистического призыва: «Армия, язык, вера», – хотя он и оговаривается, считая расу, этническую принадлежность и религиозное наследие как критерии национальной идентичности не «инклюзивными», не вписываемыми в либерализм в метафизической теории. А на практике иногда это «становится неизбежным»[99] (!), видимо, оправдываемой войной, которую вызывает сам же этнический национализм. Либеральный Отец снова дает двойное послание: не разрешая, разрешает, запрещая, не запрещает, призывая следовать национализму и не следовать ему одновременно.

Фукуяма предопределяет пути, по которому можно «примирить» либерализм и национализм: фактически он подбрасывает украинцам готовую объяснительную схему, служающую идеологическим основанием парадокса в их символической сшивке. Оказывается, мир жестких национальных государств совместим с миром без границ на основании закона как руссоистской «всеобщей воли». Воля личности порождает демократию и космополитизм, но личность подчиняется общественному целому, связанному с всеобщей волей государства, превосходящей личность. Коллективная воля важнее индивидуальной, в данном случае – коллективная воля «народа» важнее космополитической личности (воля нации, националистов, националистической группы, выдаваемой за волю народа). Используя просветительскую риторику, сегодняшний либерализм приходит к идее Левиафана в лице национального государства.

Фактически Фукуяма признал, что национальное государство является главным игроком современной политики, именно национальное государство, а не транснациональные союзы, чья стратегия оказалась предельно слабой во многих областях. Он с открытостью Маккиавелли отринул мораль Канта и легитимировал прагматическую силу политиков, питающуюся романтизмом фанатиков. Личная свобода уступает место общественному договору. Фактически личная свобода уже и не является абсолютной ценностью:

Не каждый человек думает, что максимизация его личной свободы является самой важной целью жизни или что разрушение любой существующей формы власти обязательно является хорошей идеей. Многие люди с удовольствием ограничивают свою свободу выбора, принимая религиозные и моральные рамки, связывающие их с другими людьми, или живя в условиях унаследованных цивилизационных традиций[100].

Не о том ли издавна вели речь российские консерваторы, с их метафизикой всеединства, соборности, единоцелостности и мистического коллективизма? Оказывается, что коллектив – важнее личности, государство как коллектив – важнее отдельного субъекта, и глобализм это принимает, возвращаясь к консервативным ценностям модерна – начала истории. Если либерализм – внутренне консервативен и актуализирует свою консервативность, консерватизм неминуемо проявляет либеральные черты: подобная рокировка является вполне естественной в свете смещения соотношения власти и оппозиции. Государство оглашается либералами единственным источником общности людей, без которой невозможны солидарность, сотрудничество и коллективизм. При этом либерализм отдает предпочтение этническому романтизму молодых националистических государств перед цивилизационным традиционализмом дряхлеющих империй, исходя из желания разрушить Россию. Цели здесь – очевидны. Либерализм и национализм – одинаково партикулярны в ориентации на малую радикальную группу, на маргинальное маркетинговое сообщество, ибо «мало кто любит человечество в целом». Общность откровенно вошла в противоречие с универсальным