Как я уже сказал, времени у тебя до субботы.

P.P.S. Ты никогда не был в заточении, Симон, а потому не представляешь себе, каково это – сидеть взаперти без всякого обещания свободы. А в каком обществе я вынужден находиться! Я, Дмитрий, среди седовласых стариков, горбатых, слюнявых, с недержанием! Думаешь, в запертом флигеле больницы лучше, чем в соляных копях? Заблуждаешься. Я дорого плачу за свои ошибки, Симон. Плачу́ каждый день. Имей это в виду.

Вот чего мы хотим, чего хотим мы все – слова просветления, что распахнет двери нашей тюрьмы и выведет нас обратно к жизни. И, когда я говорю «тюрьмы», я не один только запертый флигель подразумеваю – я подразумеваю весь мир, весь громадный белый свет. Ибо мир таков, с определенной точки зрения: тюрьма, в которой сгниваешь, превращаясь в горбуна с недержанием, а в конце концов и в покойника, а затем (если веришь в те или иные истории, в которые я не верю) просыпаешься на каком-нибудь неведомом берегу, где приходится заново разыгрывать тот же цирк.

Изголодались мы не по хлебу (его мы едим на обед во всякий благословенный день – хлеб с тушеной фасолью в томатном соусе), но по слову, по пламенному слову, какое откроет нам, для чего мы здесь.

Понимаешь ты, Симон, – или ты выше голода, как выше страсти и выше страдания ты? Я иногда думаю о тебе как о старой рубахе, какую затаскали по морям так давно, что весь цвет, все содержимое из нее вымылось. Нет, конечно же, ты не поймешь. Ты считаешь себя нормой, ты señor Normal, а все остальные, не похожие на тебя, – сумасшедшие.

Есть ли у тебя хоть малейшее понятие о том, что за ребенок жил под твоей опекой? Он говорит, что ты соглашался с тем, что он исключительный, но представляешь ли ты, до чего исключительным был он воистину? Вряд ли. У него был шустрый ум и проворные ноги – вот что для тебя означает «исключительный». Тогда как я, Дмитрий, в былом – скромный музейный смотритель и невесть кто теперь, иными словами – нисколько не особенный, знал с того самого мига, как взор мой упал на него, что он не от мира сего. Он был подобен этим вот птицам, я забыл их название, какие спускаются с небес после дождичка в четверг, являют себя нам, простым приземленным, а затем вновь спархивают – возвращаются к своим вечным странствиям. Прости за витиеватость. Или же подобен комете, как я говорил в прошлый раз, – нет ее в мгновение ока.

На улицах полно сумасшедших с посланием к человечеству, Симон. Тебе это известно не хуже, чем известно мне. Давид был иной. Давид был настоящий.

Я тебе говорил, что он доверил мне свое послание. Это не то чтобы строгая правда. Доверь он мне свое послание, я бы не сидел тут в запертом флигеле и не писал письмо человеку, с которым мне скучно сейчас и было скучно всегда. Я стал бы свободным существом. Нет, он не доверил мне свое послание – не вполне. В последние дни свои у него было с избытком возможностей сделать это. Я сидел у его постели, когда позволяли обязанности, и держал его за руку, и говорил: Дмитрий здесь, – и когда губы его шевелились, я склонял ухо, готовый к пламенному слову. Но оно не возникло. Почему я здесь, Дмитрий? – Вот какие слова возникали взамен. Кто я есть и почему я здесь?

Что мог сказать я? Уж точно не это: Понятия не имею, приятель-дружище мой. Послан мимо, если б пришлось мне сказать, если б по чину мне было угадывать. Доставлен ошибочно, не туда, не тогда. Нет, не собирался я эдак портить ему день. Ты послан спасти меня, – говорил я, – меня, твоего старого друга Дмитрия, кто любит тебя, и преклоняется перед тобой, и умрет ради тебя незамедлительно. Ты послан спасти Дмитрия и вернуть твою любимую Ану Магдалену.

Но не это хотел он услышать. Ему этого мало. Он желал услышать что-то еще – что-то пограндиознее. Что именно, спросишь ты? Кто знает. Кто знает.

Штука в том, что неподдельные грешники вроде старины Дмитрия – это ему слишком просто. Как раз таких, как ты, – вот кого желал он спасти, такие бросали ему вызов. Вот старина Симон с его более-менее безупречной репутацией, славный малый, пусть славный и не чрезмерно, без всяких особых устремлений к грядущей жизни – ну-ка поглядим, что с ним можно поделать.

Под конец он был слишком слаб – к такому выводу я пришел после долгой внутренней борьбы. Слишком слаб, чтобы выдать пламенное слово – хоть мне, хоть тебе. Когда осознал он, что конец близок, болезнь забрала слишком много его и более не было в нем нужной силы.

Ты знаешь, что на пике его болезни я предложил ему свою кровь? Предложил полное переливание: его кровь на выход, моя – в него. Они отказали, врачи эти. Не получится, Дмитрий, – сказали они, – не та группа крови. Вы не понимаете, – сказал я. – Я готов ради него умереть. Если ты готов умереть за кого-то, с кровью все получится, всегда. Страсть в крови выжигает маленькие кровяные частички, выжигает их мгновенно. Они посмеялись, и всё. Ты не понимаешь про кровь, Дмитрий, – сказали они. – Продолжай себе мыть туалеты. Только на это ты и пригоден.

Я виню их. Виню врачей. Никогда б не доверил своего ребенка Карлосу Рибейро. Годится, если сломаны кости, или аппендицит, или что-то подобное, но в атипичном случае вроде Давидова совершенно лишен вдохновения. Вот кто тут нужен врачом, в таких атипичных случаях: вдохновение. Без толку опираться на учебник. Ни один учебник не поможет, если имеешь дело с таинственной болезнью. Я не врачебная задница, но и у меня б вышло лучше, чем у доктора Рибейро.

До скорого.