— Майн Либе, — прошептал он, и я заплакала, как в тот день, когда я уезжала, огромными слезами. И чтобы их не увидела Лара, попросила ее принести мне свою шаль.

Та унеслась в номер довольная. Мне что-то понадобилось из ее гардероба, и ей это льстило. Но шаль на самом деле была прекрасной — мы вместе ее выбирали. Я решила накинуть ее поверх платья.

— Сейчас спущусь, — крикнула я Клаусу и утерла слезы кулачками. Сегодня я была накрашена водостойкой тушью, приобретенной перед вылетом у спекулянтов, и макияж не потек.

Я сделала несколько шумных выдохов, чтобы успокоиться, достала из сумочку пудру и провела пуховкой по щекам. Все отлично! Макияж не потек, глаза не вспухли, кожа не покраснела. Я прекрасна, как никогда.

Тут и Лара подоспела, накинула мне на плечи шаль, но я сняла ее, сказав, что возьму на всякий случай. Если похолодает, закутаюсь в нее. Как бы ни была она хороша, а прятать платье, сшитое по последней парижской моде и идеально подчеркивающее фигуру, грех.

Я покинула номер и спустилась вниз по лестнице. Лифт можно ждать бесконечно, а с третьего этажа по ступенькам я сбежала за секунды. Толкнув дверь, я вывалилась на улицу и сразу угодила в объятия Клауса.

— Неужели ЭТО случилось? — выдохнул он, прижав меня к себе.

— Самой не верится.

Мы нехотя отлипли друг от друга. В те времена, да еще и в Берлине, а не в какой-нибудь знойной Севилье, люди на улицах не обнимались, парочки уж точно. Только пьяные мужики, вываливаясь вечерами из пивных.

— Боже, какая ты красивая!

— А у тебя замечательные усики.

— Я и бороду растил, но она клочковатая, и сегодня я ее сбрил.

— А ты вырос, — заметила я.

Клаус на самом деле вытянулся. Мы стали одного роста, хотя на мне были туфли на тонкой «рюмочке».

— Сто семьдесят сантиметров, и все мои, — улыбнулся он и протянул букетик. — Это тебе. Специально ездил за ним на Альтен-штрассе, чтобы купить его у Ингрид. Она по-прежнему ходит по улице со своей корзиной.

— Как я хочу туда, — выпалила я.

— Мы обязательно побываем там вместе. У нас целая неделя.

— О да… — Тогда я еще не представляла, насколько она будет загруженной. Чтобы проводить время с Клаусом, я жертвовала сном. — А куда мы пойдем сейчас?

— В швабский ресторанчик. Там вкусно готовят, сами варят пиво, а по вечерам устраивают танцы.

— Я не голодна, а если выпью, то киршвассер. Но станцевать с тобой мне очень хочется.

— Тебе придется меня этому учить.

— Я справлюсь, — расхохоталась я и взяла Клауса под руку.

***

То был дивный вечер. Мы немного выпили и поели — я попробовала шпецле, домашнюю лапшу, и мне она не понравилась, а вот темное пиво, что принесли к ней, я оценила, но сделала всего три глотка, потому что до этого мы пригубили киршвассер. Мне нужно было рано вставать, и я боялась похмелья. Потом были танцы, и нам обоим пришлось им учиться, потому что они оказались национальными. Лихо сплясав, мы вывалились из ресторана и отправились на прогулку. Пришло время возвращаться в отель: с этим было строго. До двадцати двух — гуляй, не бойся. Чуть задержался — нестрашно: тебе погрозят пальчиком и сделают предупреждение. Но если до полуночи не явился, тебя просто не пустят в отель. За этим следил приставленный к группе агент КГБ.

Я хотела вернуться до десяти, чтобы не привлекать внимания. Клаус понимал меня и не возражал, но был грустен — надеялся, что мы проведем больше времени вместе. Перед тем как расстаться, мы поцеловались — конечно, не у отеля. Нашли подворотню и там вернулись в прошлое…

Два взрослых человека тискались и сосались, как подростки. Оба горели. Я чувствовала его эрекцию, он мое возбуждение — соски напряглись и обозначились. Клаус нежно поглаживал их через ткань, а я запрокидывала голову и постанывала. Если бы не ограничение во времени, я отдалась бы ему и потеряла девственность в подворотне. Неважно, где ты делаешь это в осознанном возрасте, главное, с кем.

Но пробили часы на ратуше, и я даже не отлипла… отодрала себя от Клауса и, чмокнув его на прощание, бросилась к отелю. Я попросила меня не провожать — незачем лишний раз светиться. Одно дело встретиться с немецким другом днем, и совсем другое — поздним вечером. И хорошо, что я так сделала, потому что наш куратор, Лев Павлович Букин, как раз курил на крыльце отеля.

— Да не бегите вы, — вальяжно проговорил он. — Считайте, что успели ко времени.

— Заплутала, — вздохнула я. — Боялась опоздать.

— А что же вас друг-немец не проводил?

Доложили! Кто, интересно? Неужто Лариса? Самого Букина в то время в отеле не было.

— Да мы встретились на пару часов, вспомнили детство. Потом он к себе в пригород уехал, а я пошла по Берлину гулять. В этой его части я не была, даже когда мы тут с семьей в пятидесятых жили.

— Вы такая красивая! Не побоялась, что украдут?

— Скажете тоже, — кокетливо улыбнулась Букину я и, пожелав ему спокойной ночи, отправилась спать.

***

На Альтен-штрассе мы попали только через день. И то чудом! Второй переводчице не хватало денег на шляпку ее мечты, и она согласилась меня подменить. За это потребовала отдать ей мои суточные, и я тут же согласилась.

Улица, с которой были связаны все самые яркие воспоминания детства, совсем не изменилась за пятнадцать лет. А ее обитатели — да. Теперь дома населяли немцы, но исключительно члены компартии. Русские же обитали в гарнизонах.

Мы прогулялись по Альтен-штрассе, заглянули на кладбище, а затем отправились в НАШЕ место.

— Оно еще сохранилось? — удивилась я.

— Не в том виде, каким ты его помнишь.

— Что это значит?

— Над землей ничего не осталось, но НАШЕ место цело.

Оказалось, что останки здания снесли, а флигель укрепили и надстроили. В нем теперь располагался склад, и Клаус договорился со сторожем, чтобы нас пустил на пару часов.

Ясно, что ни дивана под гобеленом, ни ведра с водой из колонки, ни свечей в нише, как и ее самой, не сохранилось. Проем забетонировали, стены зашпаклевали и побелили, рухлядь выкинули, а помещение заняли мешки с крупами и мукой. В старом флигеле эти продукты отлично хранились — в них не заводились червячки и мошки.

Мы с Клаусом познали друг друга на манке. Мешок был мягок. Не перина, но все равно удобное лежбище.

— Я люблю тебя, — сказал он по-русски после того, как все закончилось.

— Их либе дих, — призналась я ему в тот же миг на его родном языке.

Мы поцеловались, и это было особенно волшебно. До этого мы соприкасались губами, да, трепетно, как в первый, «лавандовый», раз, или страстно, как в подворотне у отеля после многолетней разлуки… Но сейчас мы сливались, становясь единым целым.