Небрежное отношение к уплате членских взносов косвенно говорило о том, что некоторые коммунисты тяготились своим пребыванием в ВКП(б). Сколько было таких коммунистов, можно только догадываться. Но отдельные факты подтверждают существование подобных настроений. Один из кандидатов в члены ВКП(б) простодушно заявил, что он не хотел вступать, его, якобы, приняли насильно в период войны, и попросил исключить из партии413. Столь же показателен случай с К., кандидатом в члены ВКП(б) с 1944 года. В сентябре 1947 года случайно выяснилось, что он не состоял на партийном учете и не платил взносов. Стали разбираться. К. объяснил, что раньше взносы платил и жил жизнью парторганизации. Но парторг постоянно давал поручения и требовал работать над повышением идейно-политического уровня, читать, составлять конспекты и т. д. И тогда К. понял, что это не для него. В итоге состоялся весьма примечательный диалог:

Вступление в партию «по приглашению», ведь от партийных организаций требовали «роста рядов», вероятно, осознавалось какой-то частью коммунистов как переход на новый уровень личной несвободы, сопровождавшийся своеобразным стрессом. Положено, предложили, отказаться невозможно. Некоторые из тех, кто вступил в партию во время войны, сожалели об этом. Для них, очевидно, не заинтересованных в дальнейшей карьере, в отличие от партийных интеллигентов и ярых службистов, выход из партии, вероятно, не казался гражданской смертью, да и само по себе «погружение в болото обывательщины» не смущало. Неуплата взносов, нежелание встать на партийный учет и «скрытие партийности» казались простым решением личной проблемы. В определенном смысле это была рискованная попытка уйти в частную жизнь. Жизнь без партийных поручений, собраний, взносов и марксистско-ленинской учебы. Попытка по тем временам экстремальная и вряд ли массовая. Большинство предпочитало молчаливо отсиживаться в зоне пассивности, не привлекая к себе лишнего внимания.

Кажется, что сакральный момент, таившийся в партбилете и столь ярко отображенный в фильме И. Пырьева, после войны существовал исключительно в виртуальном мире «высокой» коммунистической пропаганды, а совсем не в коммунистической массовке. А сама «сакрализация» становилась реальной только в зоне страха перед наказанием.

Стоило любому вновь созданному советскому учреждению приступить к работе, как его «коммунистическую прослойку» старались с головой окунуть в густой бульон партийного просветительства. Коммунистическое внушение, казалось, должно было работать со всей мощью, формируя общественное мнение, закладывая жесткие конструкции идей и образов в индивидуальное и массовое сознание. С помощью четко прописанных установок и стереотипов, бесконечных повторов партийная пропаганда пыталась создать стандартно-коммунистическое видение не только политических явлений, но и всей жизни. Приступая к работе, мы думали, что в культуре позднего сталинизма только такая картина и была единственно возможной. Исправно действующий идеологический механизм, работающий, как часы, коммунистический импринтинг. Однако реальность, с которой пришлось столкнуться, выглядела несколько иначе. Она напоминала знакомое нам лично по 1970–1980-м годам иронически-циничное и приспособленческое отношение к марксистско-ленинской учебе. И если раньше мы воспринимали такое отношение как результат деградации жестких идеологических конструкций позднего сталинского периода в хрущевскую и брежневскую эпоху, то теперь стали подозревать имманентную слабость коммунистической пропагандистской машины, внутренне присущие этой машине дефекты. Одновременно мы увидели определенную ограниченность некоторых исследований последних десятилетий, посвященных тоталитарному языку или коммунистической пропаганде. Страдая порой «идеологическим фетишизмом» (А. Ахиезер), они (эти исследования) по умолчанию допускали, что советский человек, и в первую очередь коммунист, погружаясь в тотальное информационное пропагандистское поле и находясь под постоянным его воздействием, легко превращался в «тоталитарную личность», открытую для идеологического манипулирования… Но так ли это было на самом деле? Насколько ожидаемый пропагандистский эффект соответствовал получаемым результатам даже в свинцовые времена позднего сталинизма?

Высшее партийное руководство исходило из того, что так называемая марксистско-ленинская учеба как раз и должна была разрыхлить почву личных взглядов, интересов и предубеждений и посеять зерна убеждений и предубеждений партийных. Предполагалось, что сотрудники-коммунисты, попав на службу в военную администрацию, должны были немедленно садиться за изучение последних достижений коммунистической пропаганды и сталинской версии правильного марксизма. Уже через месяц после создания СВАГ от политработников потребовали отчеты об успехах коммунистов на ниве партийного просвещения. В 1945 учебном году партийцам надлежало постичь глубины труда товарища Сталина «О Великой Отечественной войне» и отдельные главы «Краткого курса истории ВКП(б)». Но в это время военным комендантам и их замполитам было совсем не до партийной учебы: не хватало людей, чтобы патрулировать города, проводить прочески, заниматься снабжением населения и следить за настроениями своих и немцев… В некоторых подразделениях в 1945 году занятия вообще не проводились, в остальных – были чрезвычайно редки415.

Однако отчеты о партийной учебе требовалось представлять в срок. Отчитаться было проще, чем сделать что-нибудь реальное. Даже если бы у коммунистов нашлись время и желание бросить все и немедленно заняться «теорией», во многих комендатурах, по сведениям Главпура, просто не было ни «Краткого курса», ни рекомендованных сталинских произведений416. Несмотря на это, некоторые замполиты ничтоже сумняшеся отчитывались, что их подопечные детально изучили великие труды. И тут же простодушно сообщали, что пока «книги тов. Сталина у них нет»417. Кто-то, менее опытный или более честный, все-таки признавался, что «регулярная учеба офицерского состава еще не организована» – нет литературы418.