Возвращение коммунистов в лоно сталинистской «нормальности», попытки вытеснить разболтанность строгостью партийных ритуалов подкреплялись апелляцией к верховному авторитету и арбитру – Сталину. Считается общепринятым, что культ вождя достиг своего предельного выражения именно в период позднего сталинизма. Никому не придет в голову оспаривать очевидное – «роль Сталина как господствующей фигуры (master) идеологического дискурса»453 (А. Юрчак). Если оставить в стороне спорный тезис этого автора об уникальном доступе Сталина к некой «внешней объективной истине», то все остальные суждения А. Юрчака можно смело принимать на веру. В частности, связь особой роли Сталина с явлениями, ставшими визитной карточкой режима, «включая огромную политическую власть, сосредоточенную в одних руках, культ личности, персональную вовлеченность Сталина в редактирование всевозможных высказываний и текстов… а также бесконечных кампаний чисток в рядах партии и, наконец, Большого террора, приведшего к гибели миллионов людей»454.

Строго говоря, тезис А. Юрчака о причастности Сталина ко всему вышеперечисленному является общим местом со времен секретного доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС. Но если, обращаясь к анализу позднего социализма 1960–1980-х годов, американский ученый опирается на богатый эмпирический материал, то, говоря о сталинском социализме, он предпочитает оперировать абстрактными концептами, в лучшем случае текстами самого Сталина. В результате характеристика идеологического дискурса эпохи позднего сталинизма приобретает спекулятивный характер. Так, А. Юрчак после обзора выступления Сталина по вопросам языкознания в начале 1950-х годов делает основополагающий вывод: Сталин, «видимо, не осознавая того, что он делает, дал толчок глобальному сдвигу парадигм внутри советского дискурсивного режима». Этот глобальный сдвиг, считает Юрчак, завершил Хрущев. После XX съезда КПСС «фигуры, стоящей за пределами идеологического дискурса и имеющей уникальное и неоспоримое знание канона марксистско-ленинской истины, больше быть не могло»455.

Нам трудно оспаривать утверждение известного социолога, поскольку оно повисло в воздухе, оторвалось от «почвы» и, по сути, является лишь теоретической леммой. Идеологическая повседневность, дискурсивные практики коммунистической массовки эпохи позднего сталинизма явно остались в стороне. Но на фоне этой повседневности дискуссия о языкознании выглядит совершенно иначе. А Сталин, если и подорвал свою особую роль в ходе дискуссии о языкознании, то сделал это только в глазах позднейших интерпретаторов, но отнюдь не своих современников. Например, герои романа Федора Абрамова «Пути-перепутья» реагировали на дискуссию весьма самобытно и, как говорится, по-простому. Но именно их реакции, транспонирующие «высокий стиль» Сталина в «низкие истины» партийной массовки, говорят об идеологической деградации позднего сталинизма, пожалуй, даже больше, чем знаменитый доклад Хрущева. «Подрезов словами не играл, – пишет Абрамов. – И на его вопрос, какие же выводы из трудов товарища Сталина по языку нужно сделать практикам, скажем, им, председателям колхозов, ответил прямо: „Вкалывать“. И добавил самокритично, нисколько не щадя себя: „Ну, а насчет всех этих премудростей с языком я и сам не очень разбираюсь. К Фокину иди“. Фокин же, добросовестный партийный начетчик, тоже ничего не понял, но заявил: „Да, задал задачку Иосиф Виссарионович. Я, по-первости, когда в «Правде» все эти академики в кавычках стали печататься, трухнул маленько. Думаю, все, капут мне – уходить надо. Ни черта не понимаю. А вот когда Иосиф Виссарионович выступил, все ясно стало! Нечего и понимать этих так называемых академиков. Оказывается, вся эта писанина ихняя – лженаука, сплошное затемнение мозгов…“»456

Мы попытаемся рассмотреть дифирамбический проект «Великий Сталин» по-абрамовски, выйдя за рамки «большой идеологии» и пропаганды на уровень идеологической повседневности. Но прежде отметим, что индексирование материалов СВАГ457 довольно четко показало нараставшую динамику числа упоминаний имени вождя в партийных документах оккупационного сообщества на протяжении второй половины 1940-х годов458. То же подтверждает и содержательный анализ документов первичных партийных организаций. В 1945–1946 годах мем «Сталин» использовался в основном в контексте марксистско-ленинской учебы, когда речь шла о книгах, речах, докладах вождя или его приказах. «Товарищ Сталин», конечно, фигурировал в протоколах партсобраний, в отчетных докладах, его цитировали, но не так часто, как можно было предположить. Как только разговор переходил к повседневным проблемам (немецким делам, выборам, займам и т. п.), Сталин исчезал. Выступающие на партсобраниях обходились без этой фигуры речи. Упоминание имени вождя при каждом подходящем и неподходящем случае, видимо, еще не было восстановлено в послевоенном партийном ритуале. Наряду со Сталиным в выступлениях равноправно упоминаются и Ленин, и Молотов, и Вышинский, и советское правительство.

В протоколе партактива СВАГ (август 1946 года), представлявшем собой ни много ни мало 142 страницы машинописного текста или около пяти часов официального словоговорения, нет ничего гипертрофированного, безвкусного в употреблении универсального концепта «Сталин». Подход сугубо прагматический. Только шесть выступающих (из 21) цитировали Сталина, ссылались на его указания либо упоминали, что сами слушали его речи. В основном это представители партийной верхушки, а заодно с ними и штатный лектор Политуправления. Прилагательное «великий» по отношению к вождю употреблялось редко. Никаких эпитетов, вроде «мудрый», «гениальный» и тому подобных чрезмерностей, в выступлениях коммунистов не было. Напротив, что удивительно, начальник Управления пропаганды СВАГ, да и начальники политотделов, выступая на партактиве, умудрились вообще ни разу не упомянуть Сталина459. Судя по партийным документам СВАГ за 1945–1946 годы, в этот период потребность в апелляции к «верховному арбитру» несколько стушевалась или, лучше сказать, страсть к славословию по каким-то причинам оказалась невостребованной. Понадобились определенные усилия, чтобы вернуть нужный, по мнению партийных верхов, градус благоговения.