Государь поздравил Корнилова с геройским побегом из плена, сказал, что скоро надеется увидеть его генералом от инфантерии и командующим армией, а «пока» поздравляет его командиром корпуса (до пленения Корнилов командовал дивизией). Государь предложил Корнилову двухмесячный отпуск для поправления здоровья, но Корнилов отказался, сказав, что хотел бы скорее вернуться на фронт и просить лишь о двухнедельном отпуске, чтобы повидаться с семьей.

Семья Корнилова жила в то время, как я говорил уже выше, в Ессентуках. Случилось так, что отчаянное письмо, посланное Корниловым из плена через офицера-инвалида, было получено почти одновременно с побегом Корнилова, так как этому офицеру пришлось долго ожидать своей очереди на возвращение в Россию вследствие большого скопления инвалидов.

Получив письмо Корнилова, его жена и дочь, страшно встревоженные, выехали в Петербург, чтобы немедленно начать хлопотать о его обмене. Проездом они остановились в Москве, чтобы обратиться за содействием к близким знакомым, жившим здесь. Когда они зашли к этим знакомым, те осыпали их поздравлениями и на их недоумевающий вопрос показали им телеграмму в «Новом времени», корреспондент которого в Рени, профессор Вергун, сообщал о прибытии Корнилова в Румынию.

Обрадованные жена и дочь Корнилова в тот же день выехали в Петербург, надеясь получить в Главном штабе более точные известия и муже и отце. «Нам ничего не известно, – ответил им на вопрос о Корнилове дежурный генерал Главного штаба Архангельский[77], – вероятно, сообщение о побеге из плена только вымысел «Нового времени»… Обескураженные, вернулись Корниловы в гостиницу, где они остановились.

На следующий день должно было исполниться, кажется, 16 лет дочери Корнилова Наталье Лавровне, но не праздничное настроение было и у новорожденной, и у ее матери. Но рано утром, когда Корниловы еще не оделись, номерной просунул им телеграмму. «Поздравляю с днем рождения. Жалею, что не успею приехать к нему», – телеграфировал дочери из Ставки отец. В телеграмме не был указан день приезда, и жена, и дочь не могли встретить Корнилова на вокзале.

Он был встречен на нем великой княгиней Викторией Федоровной[78], бывшей председательницей комитетов помощи инвалидам, возвращающимся из плена и бежавшим из плена. Узнав, что Корнилова должна дожидаться с нетерпением его семья, великая княгиня сказала ему:

– Я знаю, что государыня очень хотела бы скорее увидеться с вами и расспросить вас лично, но я извинюсь перед нею за вас, и она не будет недовольна, если я предложу вам свой автомобиль, чтобы вы сперва могли скорее навестить свою семью…

Через полчаса Корнилов обнимал своих жену и дочь. Его Одиссея окончилась… Мы все знаем, надолго ли…

Я кончаю… Я знаю, что в моем рассказе много длиннот и вместе с тем много недосказано или не сказано вовсе: трудно говорить о событиях, которые еще так близки и еще не улеглись спокойно в сознании, еще труднее писать о людях, которые были близки, но с каждым днем забываешь все больше подробностей, и из двух зол приходится выбирать меньшее. Притом мне пришлось и видеть, и слышать больше, чем многим. Сейчас я могу еще ручаться, что, цитируя на память чужие слова и мнения, я если не всегда могу передать их смысл дословно, то всегда сохраняю их точный и прямой смысл. Смогу ли я не изменить его ни в чем, если буду откладывать мои воспоминания до того времени, когда ко всему виденному и пережитому, смогу относиться спокойнее и, быть может, объективнее, я не знаю. Мне приходилось неоднократно слышать выражения затаенных мнений и взглядов людей, которые – как Корнилов – войдут в историю, слышать не с официальной трибуны, с которой не все и не всегда можно и уместно сказать и которая всегда накладывает на самого искреннего оратора какой-то неуловимый штамп, а слышать в условиях и обстановке спора и простой дружеской беседы…

Мне кажется, что для правильного понимания личности всякого исторического деятеля это едва ли не наиболее ценный материал, и те, кому, как мне, выпала на долю возможность сохранить его для будущего историка, должны это сделать.

Наконец, я, может быть, более чем кто-нибудь другой знаком с одним из самых малоизвестных периодов жизни человека, который совершил в жизни не один подвиг, а вся жизнь которого была одним подвигом, одной жертвой за Родину.

Человек этот не всегда и не во всем был согласен со мною; даже более того, мы расходились с ним во взглядах на самые главные вопросы, которые нам ставила жизнь. Многие его действия [я] считал ошибочными, как, быть может, он – мои. Передавая его взгляды и мнения, я не проповедую этим своих собственных, так как я не согласен с очень многими из них…

Но теперь, когда так распространено нелепое стремление наклеить если не на каждого человека, то на каждого общественного деятеля какой-нибудь партийный ярлык таких внушительных размеров, что под ним совершенно не видно внутренней сущности человека, как будто она вся исчерпана этим ярлыком, и для каждой политической группировки есть свой и шаблон, и своя мерка, мне хотелось хотя бы несколько помочь выяснению личности человека во всяком случае не шаблонного и не укладывающегося в готовые партийные мерки.

Мне хотелось описать ту среду, в которой в этот человек жил и действовал в то время, как нас столкнула впервые судьба, описать внешнюю историю его жизни этого периода и тех людей и те настроения, которые окружали его. Короче, картину быта русской армии в австро-германском плену.

Я знаю, что все это – задачи невозможные для современника и участника каких-либо событий, неизбежно видящего лишь часть истины. Но ту часть истины, которую я знаю, я открываю всю.

Может быть, мне было психологически невозможно избежать всегда выражения моих личных взглядов, убеждений, привязанностей, симпатий и антипатий, но мне кажется, что я ни разу не нарушил из-за них ни истины, ни беспристрастности.

Полковник князь А. Солнцев-Засекин, бывший член Главного комитета и исполняющий должность помощника председателя Союза Корниловских организаций

Прага, 14 апреля 1925 г.