в веках. Это знание и накопление знаний, накопление культурной мощи Духа. Чур, на новенького! – Радуга бабочки, момент, игра разбивающихся о камень брызг. Что она без солнца и без векового колебания океана? Хотя во взметнувшейся у скалы волне – вся формула мгновения искусства. Тут тоже двуединство и третье – оставшаяся во впечатлении красота.

Триединство – это причина + следствие + оставшийся в вечности жизни духа их смысл и след.

Это единое в триединстве.

А Кузанского надо бы попытаться понять и немного законспектировать. Мне действительно, как человеку, возросшему на измерении чисел, веса и т. д., сугубо чужеродно все, что он противопоставляет этому. Незнание как постижение непостижимого кажется мне той самой схоластической уловкой, о которой хочется сказать словами Евангелия от Матфея: «Фарисеи, книжники и лицемеры».

Ох, не зря церковь прокляла актеров изначально! Сама сущность актерского творчества – это признание тождества человеков. Церковь прокляла скоморохов по поводу сквернословия и хулы, но не по этой причине, ох, не по этой! В самой сути актерства мерещилось ей кощунство (не говоря уже о последующем совпадении в русском языке слов «образ»). И церковь сквернословила, и церковь хулила, и безобразничала, и бражничала. Не безнравственность скоморошьей братии пугала политиков от религии. В актерствовании было постижение Его через кошмарное «Я» древнего актера. Это была крамола! Это было нападение на политическую сущность Церкви. Это была изначально не дозволенная демократизация сущности религии. Это была не просто демократизация – нападение на власть Церкви над Богом.

Скоморох от черта! Скоморох был сомнением, ересью. Это для Церкви! А по сути, в изначальном актерстве было начало созерцания – измерение бытия образом. Скоморох, наверное, часто смешил. Но, скорее всего, больше радовал, чем смешил. Радость состояла в открытии тождества с миром, в факте победы Духа над фактом. Осмысленный в образе факт жизни терял свою трансцедентальную власть над человеком. Факт становился исследованным, факт становился в ряд духовной жизни.

Не надо только примитивно обрушиваться на Церковь – особенно тех лет. Ой, не надо! Силой берегла она Духовность. И сегодня церковники и еретики должны быть похоронены в одной братской могиле, как Франко похоронил республиканцев и фалангистов: тут покоятся патриоты Испании. Церковь – это зарождение плода цивилизации, духовности, знаний, служения, веры и в конечном итоге – Добра. Оно бы лучше иначе, да не могло быть иначе. Великое созерцание мудрецов – их итог, их вершина – в зародыше лежит в рождении профессии лицедеев. Приход к объективному от субъективного есть структура актерской профессии; она же – религия.

Были у Эдика Успенского. Он рассказал шикарную драматургическую историю:

«На границу приезжал кагебист, опрашивал своих осведомителей и, прощаясь, по пьянке признался, что хвастался начальнику заставы, что обо всем знает лучше него. Начальник заставы поспорил с ним на ящик водки, что знает всех его осведомителей. Назавтра объявил тревогу, встал вместе с кагебистом перед строем и скомандовал:

– Все, кто сотрудничает с майором таким-то, – два шага вперед!

Расчет был точен: осведомители решили, что так надо, и четко выполнили команду.

– Забирай своих стукачей и катись отсюда!..»

Пришло в голову – Эдик у себя в кабинете (иконы, служба в записи на проигрывателе) устроил Успенский собор…

Эдик бледен, устал, глаза загнанные. Эдик всегда нравился и сейчас нравится. Если даже он играет, то в хорошие игры. И он вовсе не позер – он отличник.

Не приходит простая счастливая мысль. Одна. Единственная. Но ведь где-то она есть!

Одна-единственная мысль —

Капризное дитя удачи,

Та, что возносит сразу ввысь,

Та, что решает все задачи.

Искать ее и день, и ночь,

И не найти, вконец отчаясь,

Она уходит сразу прочь,

Едва с тобою повстречаясь.

Она приходит лишь сама,

Когда придется, по наитью,

Все клады твоего ума

Не свяжут с нею даже нитью.

Явись проклятая, приди!

Нет, не является, не хочет.

Я слышу у себя в груди,

Как надо мной она хохочет.

Постой, проклятая, постой,

В конце концов, прибьешься к дому,

Придешь к кому-нибудь другому,

А он пренебрежет тобой.

Надо мною облака —

Небо Блока.

Улетают в далека

Издалека.

Тихо падают клока

Снежной маски.

Улетают облака

Нежной ласки.

И качают облака

Белые метели,

И уносят в далека

Ночи и недели.

В синеве зима легка

И глубока,

Надо мною облака —

Небо Блока.

Во глубине глухой ночи

Он вовсе не хранил терпенья,

Кричал, коль было, «Хоть кричи!»,

И пел, когда хватало пенья.

Любил, но только так, как есть,

Страдал и мучался при этом,

И падал, не роняя честь,

И прожил каждый миг поэтом.

«Не надо писать, когда Блок есть!» (Лена – мне). 25.12.80 г.[58]

27.12.80 г

Весь день стихи меня сегодня мучили,

Весь день они внутри меня звучали,

Рождались и лились во мне созвучья

Потоком боли, ласки и печали.

Полуслова сливались в звуки, отзвуки

И в никуда неслись, кружась и тая,

И в небесах души скользили призраки,

То уходя, то снова нарастая.

И смысл был не важен, все, что явственно

Не проникало в глубину сознанья,

Невыразимое во мне боролось яростно

Со всем, что дали опыт мне и знанье.

Как будто плакал я без слез и горько,

Как будто уезжал, с тобой навек прощаясь,

А ты вдруг вместо матери и дочери?

(Нет. Совсем не так было. То есть так, но не совсем, а потому совсем не так.)

1981 год!

С Новым годом! В этом году еще одна круглая дата – 30 лет со дня окончания института, 30 лет профессиональной работы. По факту, конечно, больше. Лет 35. Очень надеюсь на этот год. Очень.

Почти 6 часов сидели с Леночкой у телевизора. Новый год встречали, едва выскочив из ванной, Лена – за три минуты до Нового года. Встречала с мокрыми волосами. Причем все успели: и переставить мебель, и убраться, и одеться. Было красиво, добро, нежно и просто.

Моя надежда закалилась

И стала верою давно,

Мне в этом мире суждено

Носить себя всю жизнь «на