и особенно рассчитывают на аристократию, движимую "благородством долга", чтобы обеспечить «доступ к гуманизирующим искусствам цивилизации». Джерард отражает убеждение Дизраэли в том, что рабочие классы не были ни инстинктивно, ни в принципе революционным классом. Они были, скорее, глубоко консервативны, стремились больше к сохранению и передаче наследия, чем к разрушению и ниспровержению традиций, и особенно полагались на элиту, которая защищала их от других претендентов на политическое, социальное и экономическое господство, чьей целью было нанести ущерб и даже разрушить традиционное и органическое общество, которое они рассматривали как препятствие на пути прогресса.

По этой причине Дизраэли стремился переопределить партию Тори как партию не только определенной традиционной элиты, но и партию, чей традиционализм соответствовал глубочайшим обязательствам и потребностям рабочих классов. Дизраэли считал, что именно определенное видение аристократии, защищающей давние институты Англии - институты, построенные благодаря вкладу бесчисленных поколений простых людей, - может быть согласовано с большими массами общества, которые традиционно не были частью партии Тори. Дизраэли описывал партию Тори - традиционно партию "немногих" - как «действительно демократическую партию Англии». Партия Тори должна была устранить раскол, который сейчас увеличивался в Англии, создав вместо этого "единую нацию". Для достижения этой цели Дизраэли понимал, что партия Тори должна стать явным приверженцем политических реформ, которые были бы полезны и поддерживали рабочие классы, особенно когда они сталкивались с трудностями, связанными с издержками "прогресса". Это включало в себя политику социального обеспечения, а также большую открытость избирательного права. Но более фундаментально, "демократия тори" приняла многие позиции, связанные с более старой формой британского социализма - позиция, описанная ученым Тони Джаджем как "социализм тори". Отбросив радикализм марксизма, социализм тори - и "демократия тори" Дизраэли - вместо этого защищали традиционную британскую культуру, ценили и даже идеализировали наследие прошлого, отдавали предпочтение пасторальным и ремесленным традициям более традиционной экономики, превозносили "здравый смысл" и житейскую мудрость над фетишизацией опыта на службе форм прогресса, разрушающих традиционный образ жизни, и подчеркивали союз аристократии и народа против роста прогрессивных философий и политических движений. Благодаря традиционалистскому подходу, который был также открыт для широкого использования государственной власти для улучшения и поддержки жизни рабочего класса, Дизраэли верил, что партия Тори объединит Англию в "единую нацию", потому что партия будет опираться на поддержку "многих" и "немногих". «Остальная часть нации - то есть девять десятых народа Англии - сформировала партию Тори, землевладельцы и крестьянство королевства, возглавляемые одухотворенной и популярной Церковью и смотрящие на королевскую власть абстрактно, хотя и не на правящего короля, как на свою единственную защиту от надвигающейся олигархии».

В американской традиции не было аристократии, которая могла бы служить естественным классом, противостоящим новаторам и возвышающим массы, но функциональные эквиваленты уже давно были отмечены. Многие ранние комментаторы считали, что профессиональные классы несут эту "консервативную" ответственность. Возможно, наиболее примечательно, что Алексис де Токвиль считал юристов консерваторами и связующим звеном между аристократической и демократической этикой в демократическом обществе. Право - как его понимали, изучали и практиковали во времена Токвиля - способствовало развитию традиционалистского мышления и культивировало прочную связь между руководящим духом прошлого и его преемственностью в будущем. Описывая эту культивированную склонность юристов, Токвиль писал, что "люди, сделавшие законы своим особым занятием, черпали в их работе привычку к порядку, определенный вкус к формам, своего рода инстинктивную любовь к регулярной последовательности идей, что, естественно, делает их решительно противниками революционного духа и нерефлексивных страстей демократии". Озабоченный тем, что массы могут быть вовлечены в "революционный дух" прогрессивного класса, Токвиль хвалил этот профессиональный класс за его «суеверное уважение к тому, что старо... , их вкус к формам ... [и] привычку действовать медленно».

Токвиль вполне мог бы обратить внимание на эти схожие элементы в различных профессиях, которые в то время проявляли много схожих черт - духовенство, медицина, профессура, даже лидеры местного бизнеса. Хотя Токвиль утверждал, что скептически относится к идее действительно "смешанной конституции" - в какой-то момент он назвал ее "химерой" - в своей похвале роли, которую играют такие профессии, как юристы, он указал на то, как ключевые черты смешанной конституции могут, тем не менее, проявляться даже в демократическом режиме. Он описывал юристов как "естественного посредника" между "народом" и "аристократией", считая этих хранителей правовой традиции "единственным аристократическим элементом, который может быть без усилий подмешан к естественным элементам демократии и счастливо и прочно сочетаться с ними". Будучи профессией, способной "занимать большинство государственных должностей", юристы выступали в качестве "одинокого противовеса" тому, что, как опасался Токвиль, могло быть более революционным или инновационным искушением в демократических обществах.

Такие профессии как своего рода "американская аристократия" могут быть плодотворно противопоставлены другой вероятной аристократии, которая, по мнению Токвиля, в конечном итоге возникнет на американской земле - "промышленной" аристократии, или тому, что мы сегодня назвали бы олигархическим, коммерческим, управленческим классом. С поразительной прозорливостью Токвиль предсказал появление экономического класса, который будет жить и мыслить совершенно отдельно от рабочего класса. Вместо того чтобы жить среди рабочего класса, как те представители профессий, которые, как он надеялся, составят руководящий класс современной формы "смешанной конституции", эта "новая" аристократия будет наслаждаться плодами своего статуса, занимаясь "общественной благотворительностью" по отношению к рабочим. Токвиль противопоставил noblesse oblige, которая, по крайней мере, теоретически царила в "территориальной аристократии", которая, по его словам, "была обязана законом или считала себя обязанной нравами приходить на помощь своим слугам и облегчать их страдания". Напротив, "производственная аристократия, которая растет на наших глазах, является одной из самых тяжелых, какие только появлялись на земле" - не из-за ее угнетенности и жестокости, а именно из-за ее разобщенности и безразличия. Токвиль опасался, что функциональный эквивалент "аристократии", состоящей из представителей профессий и фактически формирующей руководство де-факто смешанной конституции, будет заменен в явно "несмешанной" конституции новой, управленческой аристократией, которая отделится от рабочего класса и передаст свои заботы министерским функциям государства. Он справедливо подозревал, что это приведет к ожесточению обоих классов по отношению друг к другу и к политике, которую уже нельзя будет назвать "демократией" в реальном смысле этого слова.

 

Заключение

То, что последние полвека в Соединенных Штатах называлось "консерватизмом", сегодня раскрывается как движение, которое никогда не было способно и не было привержено сохранению природы в каком-либо фундаментальном смысле. Все это время это была разновидность "либерализма", которая отвергала основные постулаты первоначального консерватизма, который изначально был традицией общего блага, предшествовавшей прогрессивным революциям. В ответ на подъем либерализма, консерватизм общего блага вместо этого подчеркнул приоритет культуры, мудрость народа и необходимость "смешанной конституции", в которой особое