Почему всегда треугольники? Для чего нужен прибор, который он собирает? Какие две точки Гауптман знает и для чего ему нужно знать третью?

– Это всего лишь числа, – произносит Гауптман свою любимую максиму. – Чистая математика, кадет. Привыкайте мыслить в таких категориях.

Вернер строит гипотезы и делится ими с Фредериком, но Фредерик ходит как во сне, штаны слишком широки ему в талии, рубашка вечно вылезает наружу. Глаза одновременно напряжены и рассеянны; он не замечает, когда промахивается по мишени. Почти каждый вечер, засыпая, Фредерик что-нибудь бормочет себе под нос: читает стихи, рассказывает о повадках гусей, о летучих мышах за окном.

Птицы, всегда птицы.

– …Полярные крачки, Вернер, летят от Северного полюса к Южному. Они настоящие кругосветные путешественники. Никто, наверное, за всю историю животного мира не мигрировал так далеко – на семьдесят тысяч километров в год…

На конюшнях, винограднике и стрельбище лежит металлический зимний свет. Небо над холмами исчеркано птичьими строчками – пути миграции воробьиных проходят прямо над шпилями школы. Иногда вся стая садится на огромную липу за плацем и мельтешит среди листьев.

Мальчишки шестнадцати-семнадцати лет, старшеклассники, которым свободно выдают патроны, придумали забаву: палить по деревьям и считать, кто сколько птиц убил. Дерево кажется пустым, нежилым. Выстрел – и крона разлетается во все стороны, в полсекунды воздух наполняется отчаянно гомонящими птицами, словно взорвалось само дерево.

Как-то вечером в спальне Фредерик, упершись лбом в оконное стекло, шепчет:

– Я их ненавижу. Ненавижу их всех.

Когда звонят к обеду и все мчатся в столовую, Фредерик всегда приходит последним. Глаза под желтой челкой страдальческие, шнурки волочатся по полу. Вернер моет за Фредериком миску, делится с ним ответами к домашним заданиям, гуталином, конфетами от доктора Гауптмана; во время полевых учений они всегда бегут рядом. У каждого на лацкане – легкий бронзовый значок; сто четырнадцать подкованных подметок выбивают искры из щебнистой дороги. Замок с башенками и бастионами высится мглистым видением былой славы. У Вернера кровь вскачь несется по жилам; он думает о приемопередатчике Гауптмана, о припое, предохранителях, аккумуляторах, антеннах; их с Фредериком подошвы ударяют по земле точно в такт.

SSG35 A NA513 NL WUX

КОПИЯ ТЕЛЕФОНОГРАММЫ

10 ДЕКАБРЯ 1940

МСЬЕ ДАНИЭЛЮ ЛЕБЛАНУ

СЕН МАЛО ФРАНЦИЯ

= ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ПАРИЖ КОНЦЕ МЕСЯЦА ТЧК СОБЛЮДАЙТЕ ОСТОРОЖНОСТЬ =

Последние часы лихорадочной работы, и макет Сен-Мало дошкурен и доклеен. Он не покрашен, собран из полудюжины разных сортов дерева, в нем недостает подробностей. Однако теперь дочь сможет учиться по нему, если до такого дойдет: все восемьсот шестьдесят пять зданий на месте и заключены в неправильный многоугольник укреплений.

Мастер чувствует себя выжатым. Камень, который ему поручили сберечь, не настоящий – иначе директор давно прислал бы кого-нибудь забрать такую ценность. Тогда почему, когда смотришь на него в лупу, внутри видны крохотные кинжалы пламени? Почему за спиной слышны шаги, хотя точно знаешь, что там никого нет? И почему его преследует идиотская мысль, будто камень в кармане принес ему несчастье, навлек на Мари-Лору опасности и вообще вызвал немецкую оккупацию?

Бред. Нелепость.

Он проверял камень всеми способами, какие мог измыслить. Всеми, которые не требуют участия других людей.

Положил между двумя кусочками фетра и ударил молотком – не колется.

Царапал расколотой кварцевой галькой – не царапается.

Подносил к пламени свечи, погружал в воду, кипятил. Прятал камень под матрасом, в ящике с инструментами, в ботинке. Как-то ночью на несколько часов закопал под геранями мадам Манек в цветочном ящике за окном, потом убедил себя, что герани вянут, и вытащил обратно.

Сегодня на вокзале в очереди за билетами, человек за пять дальше его, мелькнуло знакомое лицо. Где-то он видел этого вечно потного толстяка с множеством подбородков. Их взгляды встретились. Толстяк отвел глаза.

Сосед Этьена. Парфюмер.

Недели четыре назад, измеряя расстояния для макета, мастер видел, как парфюмер стоит на укреплениях и фотографирует море. Скверный человечишко, сказала мадам Манек, от него хорошего не жди. Но это просто человек в очереди за билетами.

Логика. Принцип достоверности. К каждому замку есть ключ.

Уже более двух недель телеграмма директора эхом отдается в голове. Двусмысленность последнего указания – «соблюдайте осторожность» – сводит с ума. Это значит везти камень с собой или оставить здесь? Ехать поездом? Или каким-то другим, теоретически более надежным способом?

А что, если, думает мастер, телеграмму отправил вовсе не директор?

Вопросы ходят кругами. Отстояв очередь, он покупает билет на утренний поезд до Ренна и оттуда до Парижа, потом узкими темными улочками возвращается на рю-Воборель. Покончить с этим, и все будет позади. Снова за работу, в ключную, мастерить замки. Через неделю он налегке съездит в Бретань и заберет Мари-Лору.

На ужин мадам Манек подает овощное рагу и багеты. Затем мастер по крутой лестнице ведет Мари-Лору в ванную на третьем этаже. Наливает большую чугунную ванну и, отвернувшись, ждет, когда дочь разденется.

– Мылься сколько хочешь, – говорит он. – Я купил еще брусок мыла.

Билет в кармане – как улика предательства.

Он моет ей голову. Мари-Лора вновь и вновь водит пальцами по мыльным хлопьям на воде, словно пытается определить их вес. В том, что касается дочери, мастер живет в постоянной легкой панике – его не отпускает подспудный страх, что он плохой отец и все делает не так. Что не совсем понимает правила. Все эти парижские мамаши, которые катят коляски по ботаническому саду или выбирают кофты в магазинах, – ему всегда казалось, что, видя их с Мари-Лорой, эти женщины понимающе переглядываются, словно обладают неким тайным знанием, для него недоступным. Как вообще можно проверить, правильно ли все делаешь?

Впрочем, есть и гордость – гордость, что он все сделал сам. Что у дочери столько упорства и любопытства. Быть отцом такого сильного существа – значит учиться смирению. Как будто ты – лишь тоненький проводок для чего-то куда более значительного. Так он и ощущает себя сейчас, стоя на коленях рядом с ванной и ополаскивая дочери волосы: словно любовь к ней рвется за пределы его тела. Стены могут рухнуть, даже целый город, а яркость этого чувства не померкнет.

Рычит слив, тесно стоящие здания обступают дом.

Мари поднимает мокрое лицо:

– Ты ведь уезжаешь, да?

В эту секунду он рад, что она его не видит.

– Мадам сказала мне про телеграмму.