Два артиллериста в перископной башне смотрят на него из-под касок. Не предлагают помощь и не салютуют. Башня стоит на укреплениях форта Сите; она накрыта стальным колпаком и служит главным образом для наведения расположенных ниже больших орудий. Из нее видно море к западу, обрывы внизу, сплошь затянутые проволочным заграждением, и за широким водным пространством – горящий город Сен-Мало.

Обстрел на время прекратился. Дорассветный пожар в стенах уверенно набирает силу. Западный край города – ало-малиновый холокост, из которого встают бесчисленные столбы дыма. Самый большой похож на облако пепла, пара и тефры над жерлом вулкана. Издали он кажется сплошным, как будто вырезан из светящегося дерева. По всему его периметру вспыхивают искры, сыпется зола, порхают административные документы: ведомости, планы коммуникаций, налоговые карточки.

Фон Румпель в бинокль наблюдает как что-то – возможно, летучие мыши – вспыхивает и проносится над укреплениями. В одном из домов взрывается гейзер искр – трансформатор, бочка с бензином или бомба замедленного действия. Впечатление такое, будто молния бьет из земли вверх.

Один из артиллеристов буднично комментирует все, что видит: дым, мертвую лошадь под стеной, интенсивность огня в том или ином секторе. Как будто они – аристократы, наблюдающие с холма за штурмом крепости в эпоху Крестовых походов. Фон Румпель оттягивает воротник, давящий на вспухшие железы, силится сглотнуть.

Луна зашла, небо на востоке светлеет, покров ночи сползает, увлекая за собой звезды, за исключением одной-двух: то ли Веги, то ли Венеры. Фон Румпель так и не научился их различать.

– А шпиль-то рухнул, – замечает второй артиллерист.

Вчера церковный шпиль торчал высоко над зигзагами крыш, сегодня его нет. Вскоре солнце уже над горизонтом, оранжевое пламя блекнет. Черный дым стелется над городом, как сорочка.

На несколько секунд он расходится, и фон Румпель обнаруживает в изрезанном лабиринте улочек то, что искал: верхние этажи дома с широкой печной трубой. Видны два окна, одно выбито. Один ставень висит, три на месте.

Дом номер четыре по улице Воборель. Все еще стоит. Проходят секунды, дым затягивается снова.

Одинокий самолет проносится в синеющем небе, на удивление высоко. Фон Румпель спускается по длинной лестнице обратно в тоннели форта. Идет, стараясь не хромать, не думать о давящей опухоли в паху. В подземелье солдаты сидят, привалившись к стене, и ложками хлебают из перевернутых касок овсяную кашу. Электрические лампы под потолком отбрасывают круги света, разделенные глубокой тьмой.

Фон Румпель садится на снарядный ящик и достает тюбик с сыром. Полковник, отвечающий за оборону Сен-Мало, произнес не одну речь о мужестве, о том, что дивизия «Герман Геринг» вот-вот прорвет американский фронт у Авранша, что не сегодня завтра из Италии или, может быть, Бельгии придет подкрепление – танки, «Штуки», грузовики с пятидесятимиллиметровыми минометами, что берлинцы верят в них, как монахини в Бога, что никто не бросит свой пост, а если бросит, его расстреляют как дезертира. Однако фон Румпель думает о черной ползучей плети внутри себя, о хищном вьющемся стебле, который пустил побеги в его живот, руки и ноги. Здесь, в полуостровной крепости, отрезанной от быстро отступающей армии, невозможно не думать, что рано или поздно остроглазые британцы, канадцы и американцы из Восемьдесят третьей дивизии начнут прочесывать город, ища немцев-мародеров, а уж как они поступают с пленными, каждому немецкому солдату давно объяснили.

Рано или поздно черный ползучий стебель внутри его сожмет и задушит сердце.

– Что? – спрашивает сидящий рядом солдат.

– Я ничего не говорил, – буркает фон Румпель.

Солдат утыкается в свою овсянку.

Фон Румпель выдавливает в рот остатки прогорклого соленого сыра и бросает мятый тюбик на пол. Дом по-прежнему стоит. Армия все еще удерживает город. Несколько часов пожар будет полыхать, а затем немцы, как муравьи, вернутся на позиции.

Он подождет. Он будет ждать, ждать, ждать, а когда дым рассеется, придет его время.

[27]

Инженер Бернд корчится от боли, возя лицом по золотистой обивке кресла. У него что-то не так с ногой и еще хуже с грудью.

Станция выглядит безнадежно. Шнур питания перебит, контакт с наружной антенной утрачен, панель настройки вдребезги. В слабеющем янтарном свете фонаря Вернер оглядывает один смятый разъем за другим.

Левое ухо после бомбежки не слышит совсем, правому вроде бы понемногу возвращается слух. За неумолкающим звоном Вернер начинает различать и другие звуки.

Потрескивание догорающего пожара.

Скрип здания наверху.

Какая-то капель с разных сторон.

И грохот, с которым Фолькхаймер остервенело крушит завал на лестнице. Стратегия, насколько Вернер может судить, такая: Фолькхаймер стоит, тяжело дыша, пригнувшись под нависшим потолком, в руке кусок гнутой арматуры. Включает фонарь, водит лучом по завалу, выискивает что-нибудь, что можно вытащить, запоминает. Выключает фонарь, чтобы поберечь батарею, и некоторое время орудует в темноте. Когда свет загорается снова, плотная масса кирпича, металла и досок выглядит по-прежнему. Ее и двадцати человекам не разобрать.

«Бога ради!» – говорит Фолькхаймер. Громко или тихо, Вернер не знает, но в его правом ухе эти слова звучат как далекая молитва. Бога ради! Как будто все остальное на войне двадцатиоднолетний Франк Фолькхаймер вынести мог, но только не эту последнюю несправедливость.

Пожар наверху уже должен был вытянуть из их дыры весь кислород. Они должны были задохнуться. Вернуть долги, закрыть счет. А они по-прежнему дышат. Три надломленных потолочных бруса удерживают бог весть какую тяжесть: обгорелое здание, трупы восьми артиллеристов, неведомое количество неразорвавшихся боеприпасов. Может быть, Вернер, десятью тысячами мелких предательств, Бернд, бесчисленными преступлениями, и Фолькхаймер – тем, что был орудием, исполнителем приказов, разящим клинком рейха, – заслужили более страшное наказание и сейчас вершится некий последний приговор?

Корсарский подвал, где эксцентричный приватир хранил оружие, золото и пчеловодческий инвентарь. Затем – винный погреб. Позже – уголок ремесленника. «Atelier de Réparation», – думает Вернер. Репарации. Возмещение ущерба. Искупление вины. Вполне подходящее место, чтоб искупить вину. Не хуже любого другого. Безусловно, многие в мире скажут, что им троим есть что искупать.

Мари-Лора просыпается: игрушечный домик прижат к груди, дядюшкино пальто взмокло от пота.

Уже рассвело? Она взбирается по лестнице, приникает ухом к люку. Воздушной тревоги уже не слышно. Может быть, пока она спала, дом сгорел до основания. Или она проспала последние часы войны и город уже освобожден. Наверняка на улицах люди. Добровольцы, пожарные, жандармы. Американцы. Надо всего лишь открыть люк и выйти через парадную дверь на улицу Воборель.