– Я ненадолго, Мари. На неделю. Самое большее – на десять дней.

– Когда?

– Завтра. Ты еще будешь спать.

Мари-Лора нагибает голову над коленями. Волосы у нее длинные, светлые и расходятся на выступах позвонков. Когда-то она засыпала, зажав в кулачке его указательный палец. А став старше, ложилась с книгой под верстаком в ключной, и ее руки бегали по страницам, как паучки.

– А я останусь здесь?

– С мадам. И с Этьеном.

Он дает ей полотенце, помогает выбраться на кафельный пол и ждет снаружи, пока она надевает ночную рубашку. Потом ведет ее на шестой этаж, в их комнатку, хотя и знает, что дочь дошла бы сама. Сидит на краю кровати и смотрит, как она, встав на колени перед макетом, берется тремя пальцами за колокольню собора.

Не включая лампу, он находит ее щетку для волос.

– Десять дней, папа?

– Самое большее.

Стены скрипят. Окно в просвете меж занавесок черно: город готовится ко сну. Где-то там скользят над подводными каньонами немецкие подводные лодки, и десятиметровые спруты таращатся огромными глазами в холодный мрак.

– Мы хоть одну ночь провели не вместе?

– Нет.

Его взгляд скользит по неосвещенной комнате. Камень в кармане как будто пульсирует. Что он увидит сегодня во сне, если сможет уснуть?

– Пока тебя не будет, можно мне выйти погулять?

– Как только я вернусь. Обещаю.

Он, как может бережно, водит щеткой по ее мокрым волосам. Окна дребезжат на морском ветру.

Пальцы Мари-Лоры тихо шуршат по домикам. Она повторяет названия улиц:

– Рю-де-Кордьер, рю-Жак-Картье, рю-Воборель.

– Ты выучишь их за неделю, – говорит отец.

Мари-Лора взбирается пальцами на внешние укрепления. Дальше – море.

– За десять дней, – говорит она.

– Самое большее.

Декабрь высасывает из замка весь свет. Солнце, не успев толком выглянуть из-за горизонта, прячется снова. Снег идет, тает, идет снова. На третий раз он уже ложится окончательно. Вернер никогда не видел снежной целины, не испачканной копотью и угольной пылью. Единственные посланцы внешнего мира – редкие птицы, садящиеся на липы за плацем (их сбили с пути штормовые ветры или сражения, а может, и то и то), и два гладковыбритых ефрейтора, которые заходят в столовую примерно раз в неделю – всегда сразу после молитвы, когда мальчики только-только подносят ко рту первую ложку. Они проходят под геральдическими украшениями, останавливаются за спиной у очередного кадета и шепчут тому на ухо, что его отец пал в бою.

А бывает, что староста кричит: «Ахтунг!» – кадеты встают, и в столовую неспешной походкой входит комендант Бастиан. Мальчики молча глядят на еду, покуда Бастиан идет вдоль ряда, ведя по их спинам указательным пальцем.

– Скучаете по дому? Нечего скучать! Фюрер – наш отчий дом. Что в сравнении с этим все остальное?

– Ничто! – кричат мальчики.

Каждый день, в любую погоду, комендант свистит в свисток, и четырнадцатилетки выбегают на улицу. Он высится над ними: мундир на животе натянут, медали позвякивают, резиновый шланг крутится в руке.

– Есть два вида смерти, – говорит комендант, и его дыхание клубится морозным облачком. – Кто-то дерется как лев. А кого-то убить проще, чем вытащить волос из чашки с молоком. – Он обводит взглядом шеренги, помахивает шлангом, драматически таращит глаза. – Как умрете вы, ребята?

Как-то ветреным днем он вызывает из строя Гельмута Рёделя. Гельмут – низкорослый южанин, учится средне, а руки у него постоянно сжаты в кулаки.

– И кто это, Рёдель? По. Твоему. Мнению. Кто слабейший член данного подразделения?

Комендант помахивает шлангом.

Рёдель отвечает без запинки:

– Он, господин комендант.

У Вернера внутри обрывается что-то тяжелое: Рёдель указал прямо на Фредерика.

Бастиан вызывает Фредерика вперед. Если другу и страшно, Вернер этого не видит. Фредерик выглядит рассеянным. Почти философичным. Бастиан вешает шланг на шею и неторопливо трусит по полю, увязая в снегу. Вот уже он не более чем темное пятнышко у дальней ограды. Вернер тщетно пытается поймать взгляд Фредерика – тот смотрит куда-то за горизонт.

Комендант поднимает левую руку и кричит: «Десять!» Ветер доносит только обрывок слова. Фредерик несколько раз моргает, как обычно на уроке, когда к нему обращается учитель. Ждет, когда его внутренняя жизнь догонит внешнюю.

– Девять!

– Беги! – громко шепчет Вернер.

Фредерик хороший бегун, лучше Вернера, но сегодня комендант считает быстрее обычного. Фредерик получил меньшую фору, и ему мешает снег. Он все еще в двадцати метрах от остальных ребят, когда Бастиан поднимает правую руку. Ребята срываются с места. Вернер старается держаться в задних рядах. Винтовки ритмично хлопают их по спине. Самые резвые уже бегут быстрее обычного, как будто им надоело проигрывать.

Фредерик выкладывается изо всех сил. Однако самые резвые мальчишки – гончие, отобранные со всей страны за скорость и готовность повиноваться. У Верне ра такое чувство, что они бегут яростнее, целеустремленнее прежнего. Им не терпится узнать, что будет, когда кого-нибудь догонят.

Фредерик не добегает до Бастиана пятнадцати шагов – его валят на землю. Получается куча-мала.

Толпа сгущается вокруг нее. Фредерик и его преследователи встают. Они все в снегу. Подходит Бастиан. Кадеты окружают своего наставника: все они тяжело дышат, многие упираются руками в колени. Морозные облачка пара сливаются в одно и тут же растворяются на ветру. Фредерик стоит в середине круга и хлопает длинными ресницами.

– Обычно это случается быстрее, – говорит Бастиан ласково, словно обращаясь к самому себе. – Обычно первого ловят раньше.

Фредерик щурится на небо.

Бастиан спрашивает:

– Кадет, ты слабейший?

– Не знаю, господин комендант.

– Не знаешь? – Пауза. В лице Бастиана мелькает неприязнь. – Гляди на меня, когда отвечаешь.

– Одни люди слабы в одном, господин комендант. Другие – в другом.

У Бастиана сжимаются губы и суживаются глаза, лицо наливается медленной концентрированной злостью. Как будто ветер на миг развеял облако – и проступила истинная, изувеченная сущность Бастиана. Он снимает с шеи шланг и вручает Рёделю.

Тот моргает.

– Давай, – говорит Бастиан, словно понукает робкого ученика войти в холодную воду. – Поучи его уму-разуму.

Рёдель смотрит на шланг – черный, метровый, затвердевший от холода. Проходит несколько минут – Вернеру они кажутся часами. Ветер гонит по мерзлой траве султанчики и струйки поземки. Внезапно на Вернера накатывает тоска по Цольферайну, по детским дням, когда он черными от копоти задворками катал сестренку в тележке. Грязь под ногами, хриплые голоса рабочих, мальчишки спят на составленных в ряд кроватях, их штаны и куртки висят на крюках по стене. Фрау Елена идет вдоль кроватей, как ангел, шепчет: «Знаю, холодно, но ведь я здесь, рядом, видите?»