— Какое мнение у вас сложилось о сержанте Финборо после этого разговора? — спрашивает мистер Райт.

— Он показался мне умным и добрым. К моему глубокому огорчению, я понимала, почему он интерпретировал звонки Тесс как «крики о помощи».

— Вы упомянули, что направились в больницу Святой Анны?

— Да, за разрешением похоронить малыша вместе с Тесс.

Я была обязана не только восстановить справедливость, но и организовать тебе достойные похороны.

Я позвонила в больницу в половине седьмого утра. Несмотря на ранний час, на мой звонок ответили. Дежурная женщина-врач, снявшая трубку, поговорила со мной очень доброжелательно и предложила приехать чуть позже, в рабочие часы.

По дороге в больницу я подключила гарнитуру для разговоров за рулем и позвонила отцу Питеру, приходскому священнику и новому маминому духовнику, которого она попросила провести похоронную службу. В памяти смутно всплывали первые уроки закона Божьего и осуждение самоубийц как великих грешников («Самоубийцам в рай вход воспрещен!»). С самого начала разговора я встала в защитную стойку:

— Все считают, что Тесс покончила жизнь самоубийством, хотя лично я в это не верю. Но даже если и так, не надо ее судить! — Не давая отцу Питеру шанса возразить, я решительно продолжила: — Ребенок должен лежать в могиле вместе с ней. Я не допущу дурных слухов о моей сестре.

— Поверьте, мы давно не хороним людей на перекрестках и не забиваем им в сердце осиновый кол, — спокойно отозвался отец Питер. — Безусловно, младенца следует похоронить с матерью.

Несмотря на мягкий голос священника, моя подозрительность не уходила.

— Мама сказала вам, что Тесс не была замужем?

— Как и Дева Мария.

Ответ священника поверг меня в изумление. Он серьезно?

— Верно. Только ведь Мария была… девственницей и Богоматерью.

Отец Питер рассмеялся. После твоей смерти я впервые показалась кому-то забавной.

— Моя работа заключается не в том, чтобы осуждать людей налево и направо. Священники призваны учить любви и прощению — для меня это и есть суть христианства. А способность видеть любовь и всепрощение в себе и окружающих — это цель, к которой нужно ежедневно стремиться.

До твоей гибели я бы сочла проповедь отца Питера пошлой. Глобальные истины — тема щекотливая, лучше ее избегать. Однако теперь, когда тебя нет в живых, я предпочитаю максимально прямую манеру общения. Давайте говорить по существу. Давайте открыто выражать свои чувства и убеждения, не прикрываясь любезной светской болтовней.

— Хотите произнести речь во время службы? — спросил отец Питер.

— Нет, предоставлю эту возможность маме. Я знаю, она хотела бы сказать несколько слов.

Она вправду об этом говорила? Или я выдавала желаемое за действительное?

— Что-нибудь еще? — уточнил священник.

— Если честно, я вообще против того, чтобы хоронить Тесс в земле. У нее всегда был свободный дух. Конечно, это избитая фраза, но по-другому объяснить не могу. Я не имею в виду, что для Тесс не существовало рамок, и все-таки мне представляется, что сейчас она парит высоко в небе. Ее стихия — воздух, а не земля. Мне претит мысль о том, что Тесс закопают…

Я еще ни с кем не разговаривала о тебе вот так откровенно. Слова поднимались откуда-то из глубины, совсем не из тех тонких поверхностных слоев, где они обычно формируются и откуда попадают в речь. Наверное, это главное занятие священников — пробиваться в тайники души, где обитает — если она вообще есть — вера. Отец Питер молчал, однако я знала, что он внимательно слушает. Проезжая мимо магазина бытовой техники, я продолжила наш несуразный разговор:

— Я только сейчас осознала, в чем смысл погребальных костров. С одной стороны, сжигать близкого человека страшно, но когда смотришь, как дым поднимается к небесам, захватывает дух. Я искренне надеюсь, что Тесс на небе. Где-то там, где много цвета, света и воздуха.

— Понимаю. Боюсь, погребальный костер мы организовать не сможем. Послушайте, а как вы и миссис Хемминг относитесь к кремации?

Мне понравился непринужденный тон отца Питера. Смерть и похороны были частью его повседневной работы — и весьма серьезной частью, однако он не допускал, чтобы эти темы влияли на общий ход разговора.

— Я думала, у католиков кремация не разрешена. Мама говорила, церковь считает это язычеством.

— Раньше считала, теперь уже нет. Главное — верить в телесное воскресение.

— Я верю.

Я хотела, чтобы мои слова прозвучали непринужденно, однако вместо легкости в них слышалось отчаяние.

— Поговорите с матерью еще раз, а потом позвоните мне, если остановитесь на кремации и даже если просто захотите обсудить этот вопрос.

— Хорошо, спасибо.

Припарковав взятую напрокат машину на подземной стоянке у больницы, я вдруг подумала: а что, если отвезти твой прах в Шотландию? Взобраться на гору, поросшую розовато-лиловым вереском и желтым дроком, под серые небеса, к низким облакам, и развеять его на чистом холодном ветру. К сожалению, я знала, что мама ни за что не позволит тебя кремировать.

Мне уже приходилось бывать в больнице Св. Анны, но сейчас я с трудом узнавала отремонтированное здание со сверкающим вестибюлем, современной отделкой, художественными инсталляциями и кофе-баром. В отличие от прочих больниц эта казалась частью внешнего мира. Через широкие стеклянные двери я видела людей на улице, просторный вестибюль был залит солнечным светом. Пахло обжаренными кофейными зернами и новенькими куклами, которых только что вытащили из коробки в праздник Рождества… Может, блестящие стулья в вестибюле сделаны из того же пластика?

Следуя указателям, я вышла из лифта на четвертом этаже и оказалась в родильном отделении. Блеск модной переделки сюда не проникал, аромат кофе и новеньких кукол улетучился, напрочь перебитый обычными госпитальными запахами антисептиков и страха (или их чувствовали — из-за Лео — только мы?). Окон не было, только люминесцентные лампы, льющие безжалостный свет на пол, покрытый линолеумом. Никаких настенных часов, и даже наручные часы медсестер лежали на столах циферблатом вниз. Я вновь очутилась в больничном мире, вне времени и вне погоды, где боль, страдания и смерть — пиковые отклонения линии жизни — по-кафкиански превращались в обыденность. Я выполнила требование таблички, предписывающей вымыть руки с дезинфицирующим гелем, и больничный запах прилип к моей коже, заставив потускнеть бриллиант в кольце. Я нажала на кнопку звонка перед запертым коридором. Дверь открыла женщина лет сорока с небольшим, серьезная и усталая. Ее рыжие вьющиеся волосы были заколоты большим канцелярским зажимом.

— Меня зовут Беатрис Хемминг. Я звонила.

— Да, проходите. Я — Крессида, старшая акушерка. Доктор Сондерс ожидает вас.

Она проводила меня в послеродовое отделение. Из палат по обе стороны коридора доносился детский плач. Раньше я не слышала, как плачут новорожденные. Один из них, как мне показалось, кричал особенно сердито и обиженно, будто его или ее бросили навсегда. Старшая акушерка привела меня в комнату для посетителей и профессионально-сочувственным тоном произнесла: