А Воин Афанасьевич, понемногу привыкнув исполнять обязанности покоевого, имел одну отдушину в жизни – встречи с ксендзом Циховским. Старый опытный иезуит сумел найти путь к его сердцу – понемногу, очень осторожно, однако и очень успешно. Воин Афанасьевич все боялся, что его начнут склонять к перемене веры. Но отец Миколай как-то заметил:

– О нас, членах братства Иисуса, рассказывают всякие глупости. Будто мы чуть ли не малых детей из колыбели крадем и в свою веру обращаем. Но взгляните на пана Мазепу, которого я считаю своим другом, да и он меня другом считает, несмотря на разницу в годах. Пан Мазепа – православный. Да, да! Это не мешает нам вести богословские споры. Мне нравится учить Янека, он все схватывает на лету. Вы приводите своего приятеля, как бишь его? Пана Василия! Я знаю, он не подружился с нашими молодыми шляхтичами, но это для меня ничего не значит. Возможно, у него более утонченная натура.

Воин Афанасьевич чуть было не спросил: «У Васьки?!»

– Очень часто натуры, склонные к изящным искусствам, ведут себя на первый взгляд странно. Это оттого лишь, что в обществе, где они были воспитаны, нет понятия об изящных искусствах, а в другом обществе, где сочинителей и живописцев любят и хвалят, они расцветают, как роза. Ведь во Пскове, откуда вы родом, и в Москве, сколько я знаю, виршей не сочиняют. А при дворе его величества виршеплетом может стать каждый. И при дворе французского короля их уважают, и в Голландии также немало сочинителей.

Воин Афанасьевич вздохнул: европейские нравы сильно отличались от московских! Значит, следовало привыкать.

Отец Миколай предложил ему упражнение, которым занимали подростков в коллегиях: давали им вирши, переписанные с иным порядком слов, и просили вернуть первоначальный. Тут оказалось – Воин Афанасьевич не знает, что такое рифма. Отец Миколай, написав скоренько несколько строк, дал воеводскому сыну такую невнятицу:

– Адамант, никоим не дробим млатом, тверд; железо, кое наречено булатом, твердо; и дуб вековечный, сравнимый лишь с камнем, тверд; камень, без успеха точимый волнами, тверд. Ты же дева, когда неуступна, твердее, чем купно адамант, дуб, камень и железо.

Задачку удалось решить только с помощью ксендза, и действительно получились вирши:

– Вот как все просто, – со смехом сказал отец Миколай. – Это из необходимых кавалеру умений, чтобы в гостиных у знатных дам блистать и иметь успех. Я понимаю, что в Посольском приказе таким глупостям не учат. Но ведь в Москве и многим важным наукам значения не придают. Вы умеете счесть, сколько будет сорок восемь и пятьдесят семь, а знаете ли, что есть квадратный корень?

– Корень? Квадратный?

– Есть ли у вас в Московии хоть одна книга Рене Декарта с рассуждениями о всеобщей математике и философии? В библиотеке вашего батюшки есть ли вообще математические книги? Или хоть трактат об игре в шахматы?

– А на что? В шахматы просто садятся и играют.

Тут Воину Афанасьевичу было чем похвалиться – шахматная игра далась ему легко, у него с детства наладилось взаимопонимание с фигурами, и шахматы привлекали его тем, что раз и навсегда заданы условия: пешка не станет скакать конем, ладья не побежит наискосок.

– Если вы хотите чего-то достичь хоть при польском, хоть при ином дворе, нужно учить геометрию, нужно учить фортификацию. Шляхтич, умеющий лишь скакать впереди войска, размахивая саблей, до двадцати пяти лет – и то не доживет. Мне жаль царя Алексея Михайловича – он окружен людьми малообразованными, ваш батюшка не в счет. Недостаточно знать польский, немецкий и латынь. Достаточно нанять за небольшие деньги толмача – и необходимости в этих знаниях уже не будет.

Воин Афанасьевич еще раз сказал себе: правильно, что сбежал из царства повальной глупости в земли, где правит разум!

– А как было бы славно, если бы и Россия наконец стала государством, где знают цену наукам и изящным искусствам… – задумчиво сказал отец Миколай. – Если бы открыла двери купцам и ученым людям всех стран! Как бы она преобразилась… Хотите ли еще попробовать силы в виршеплетстве?

На следующую встречу Воин Афанасьевич привел с собой Ваську Черткова. Оказалось, что виршеплетских дарований у него нет, но он нашел среди книг отца Миколая одну с хорошими гравюрами и стал их разглядывать, восхищаясь, как дитя. Ксендз обещал раздобыть грифельную доску, чтобы Васька поучился копировать фигуры с гравюр.

– Видите? В Москве его склонность к рисованию никому не потребна, а тут дарование может развиваться, – сказал он Воину Афанасьевичу. – Но и в Москве когда-нибудь явится нужда в живописцах.

Воин Афанасьевич только вздохнул.

В то время как Васька Чертков сражался с грифельной доской, а Воин Афанасьевич в свободное от службы время читал французский шахматный трактат и сам с собой разыгрывал нарисованные партии, московиты изнывали от вынужденного безделья. Они все корчмы обошли – воеводское чадушко не появлялось. Шумилов написал послание Анриэтте – весьма сухое, но с некоторым ехидством послание. Оно пролежало у сапожника Домонтовича около двух недель. Ивашка с Петрухой не знали, что и думать. Они предположили, что Анриэтта опасается слежки, а комнатным девкам не доверяет. Петруха хотел уже, перерядившись хоть монахом, хоть бабой, хоть чертом лысым, пробираться в Вавельский замок.

Как-то так до сих пор получалось, что ему не приходилось добиваться женской благосклонности – все само собой образовывалось. И он не знал, сколько беспокойства рождается в душе, когда желанная особа не дается в руки, то вдруг появляется, то исчезает. Ивашка понял, что творится с товарищем, но Шумилов не понял или же напрочь не желал понимать. Если допустить, что у каждого человека есть свой мир, то следующим шагом было бы признать, что в мире Шумилова нет женщин, а необходимость считаться с присутствием и мнением Анриэтты – досадное недоразумение.

Но вот она прислала краткую записочку, в которой просила поузнавать в корчмах, не остановился ли где пан Станислав Фальбовский, волынский шляхтич герба Годземба. На кой ей понадобился этот шляхтич, не поняли, но искать стали.

Кончились эти поиски довольно странно.

Ивашка с Петрухой забрели в корчму «Маринино подворье», где им сказали: нечего искать пана Фальбовского по таким злачным местам, он, когда наезжает в Краков, останавливается у своей тетки по отцу, Малгожаты Фальбовской, что живет на Сапожной улице, там всякий покажет. Ивашка купил тут же, в «Маринином подворье», два «веретена» копченого и солоноватого овечьего сыра, к которому пристрастился в Кракове. Этот сыр, «осципек», был очень хорош к пиву, а веретенообразный вид позволял нарезать его круглыми ломтями, удобными для закусывания.

И до того было вкусно пиво с «осципеком», что Ивашка в один печальный день понял: если так дальше пойдет, то не удастся застегнуть на брюхе жупан. Но отказаться от удовольствия он никак не мог.