Потом молва носила разное, пугливое, путаное. Врали даже на исповеди. Может быть, заговорщики не раз вспоминали Светония, который писал: «Между тем приближение насильственной смерти было возвещено Цезарю самыми несомненными предзнаменованиями... Из его убийц почти никто не прожил после этого больше трёх лет, и никто не умер своей смертью. Все они были осуждены и все погибли по-разному». Одни говорили, будто невозмутимый Беннигсен ткнул шпагой в штору, за которой спрятался Павел в одной ночной рубашке. Другие показывали на следовавшего за ним громилу Платона Зубова. Кто-то слышал хриплый негромкий крик, заметил окровавленный клинок Яшвиля, запомнил в блёклом огне дымящейся свечи лежавшую на ковре страшную белую фигуру с высунутым языком, выпученными глазами на посиневшем лице, судорожно сведённые босые желтоватые ступни, концы шарфа, затянутого узлом на шее, криво извивавшуюся чёрную лужу у стола с опрокинутой чернильницей...

Передавали и так: внезапно разбуженный шумом в прихожей, где дежурили два лакея, Павел понял, что пришли по его душу. Он вскочил с постели и спрятался за штору окна. К нему подошёл Беннигсен и объявил об аресте. Император пришёл в неистовство. Подоспевший Платон Зубов предложил ради высшего блага России отречься от престола. Один из офицеров положил на стол бумагу и поставил чернильницу. Однако, несмотря на охвативший его ужас, Павел отказался подписать акт отречения и стал звать на помощь. Тогда заговорщики, а их уже набилось в спальне порядочно, кинулись на него, сбили с ног и кто шпагой, кто шарфом, кто пинками, кто кинжалом убивали государя.

Тут-то подоспел Пален. Он замешкался в пути и, услышав об успешной кончине «деспота», ринулся в покои Александра Павловича. Тот спал почему-то в сапогах и одетым. Пален сказал цесаревичу, что батюшка скончался от сильного апоплексического удара. Александр расплакался, но Пётр Алексеевич жёстко перебил его. Хватит, мол, ребячества! Благополучие миллионов людей сейчас зависит от вашей твёрдости. Идите и покажитесь солдатам!

Александр повиновался и с балкона промямлил что-то...

Ну воистину, чем больше свидетелей, тем больше неправды. В своих мемуарах близкий друг Александра князь Адам Чарторыйский утверждает, что первым в комнату цесаревича вошёл увалистой медвежьей походкой Николай Зубов, взъерошенный, возбуждённый вином и только что свершившимся убийством, в смятой одежде. Он сказал: «Всё сделано, государь!» Тогда Александр впал в самое жёсткое отчаяние. Другой мемуарист, Грюнвальд, пишет, что Пален застал Александра «одетым в парадный мундир, они сидели, обнявшись, с Елизаветой и горько плакали».

Но как бы то ни происходило, об этой драме стали спорить много поздней. В то время, когда она свершалась, витали в воздухе только слухи о заговоре, да в малом пространстве между Зимним дворцом и Михайловским замком, да в среде, самой приближённой к трону. Народу же российскому, солдатам и офицерам, раскиданным по тысячам гарнизонов, морякам всех флотских экипажей зачитали манифест, подписанный Александром: «Всевышнему угодно было прекратить жизнь Любезнейшаго Родителя Нашего, Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е число сего месяца. Мы, восприемля Наследственный Императорский Всероссийский престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом Нам вручённым народом по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки нашей, Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память Нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна...»

Вскоре после принятия присяги и целования креста в верности новому императору Пётр Михайлович Рожнов вернулся от адмирала Ханыкова радостный, возбуждённый, как пёс, учуявший добрый мосол.

— Может, и не вся здесь закавыка в скорой кончине прежнего императора, но, кажись, и тут мышка прячется, — объявил он, сбрасывая мокрую шинель и подходя к печке, чтоб просушить мундир. — Перебираемся, мичман, на люгер «Великий князь Михаил». Повезём депеши Горацию Нельсону. Он у Копенгагена наш флот сторожит.

Вообще люгер употреблялся как посыльное судно при портах. Низкобортный, узкий и длинный, поменьше брига, он имел три мачты с короткими стеньгами и косыми рейковыми парусами. На открытой палубе стояло шесть малых пушек, больше предназначенных для сигналов, чем для боя. Тем не менее только что построенный, свежевыкрашенный «Великий князь Михаил» на вид показался Ханыкову более впечатляющим, чем «Сысой Великий». Рожнова, моряка надёжного, опытного, на вид простоватого, но хитрого, адмирал перевёл своей властью. Ну а Рожнов, понятно, для ответственной миссии забрал Беллинсгаузена и некоторых матросов с «Сысоя». Штормов в пору ранней весны случалось мало, так что люгер вполне благополучно и скоро мог добежать до Копенгагена.

Фаддей в бытность гардемарином стажировался на английских кораблях, английский не успел забыть, мог и при переводе пригодиться. Склонный к сердечному участию, особенно когда на шканцах делать было нечего, а молчание в кают-компании было тягостным, Пётр Михайлович как-то попытался расспросить Беллинсгаузена про детство. Но сразу заметил, как лицо мичмана, похожее меньше всего на немецкое, а больше на русское, скорее чухонское, опечалилось. Видно, вспоминать о той поре ему было горестно, и он сразу переменил румб, сам стал рассуждать, какие теперь перемены могут ожидать русских флотских да и вообще народ.

Хотя пакеты, адресованные королю, премьер-министру, Адмиралтейству Британии, были осургучены императорской печатью и сложены в кожаный баул, куда не могла проникнуть сырость даже в случае кораблекрушения, Пётр Михайлович обязывался передать Нельсону из рук в руки для дальнейшего следования, имелось у него и письмо для самого вице-адмирала, о содержании которого он догадывался. Ханыков сам дал Рожнову понять, что отныне государственная политика резко переменяется. Из Калуги отпустили пленных английских матросов и купцов, начали снаряжать в Англию караван с хлебом, без которого она бедствовала. Караван выйдет из Петербурга сразу же после того, как Нева и залив освободятся ото льда.

Через неделю с «Великого князя Михаила» увидели утыканную мачтами Кегбухту неподалёку от Копенгагена. В подзорную трубу Рожнов насчитал около тридцати вымпелов. Среди них обнаружил флагман адмирала Нельсона. Маневрируя рулём и парусами, российский люгер с видом бесстрашного забияки описал полукруг вокруг парусных громад, погасил скорость и встал под ветер. Люгер выбросил флаги приветствия и сигнал: «Имею известие для командира эскадры».

В ответ раздались три холостых пушечных выстрела: мол, милости просим.

Пётр Михайлович буднично перекрестился, поправил пояс парадной шпаги и первым спустился в шлюпку, за ним спрыгнул Фаддей, подхватил тяжёлый баул, и матросы, поплевав на ладони, взялись за вёсла.

По мере приближения шлюпки к кораблю с деками в три палубы, откуда торчали бурые пятаки крупнокалиберных пушек, рыжая проолифленная стена росла и уже закрывала полнеба.

— Этакий плюнет — и от лагера пылинки не останется, — проговорил Рожнов и укоризненно добавил: — А ведь мог деки-то закрыть, не на манёврах и не в баталии, чай...