— Такой у них гонор, Пётр Михайлович, — усмехнулся Беллинсгаузен. — Любят пугнуть поначалу.

— Да знаю, — ворчливо отмахнулся Рожнов. — Однако и другое слышал: один из нельсоновских командиров, когда ему приказали идти наперёд неприятелю, даже жертвуя своим кораблём, резонно ответил: «Кораблей у его величества много, а я у мамы один».

Сверху спустили люльку, подняли к парадному трапу, барабан выбил торжественную дробь, две дюжины матросов вскинули ружья «накараул».

Ни Рожнов, ни Беллинсгаузен раньше Нельсона не встречали и не сразу нашли в группе напыщенных офицеров в витых аксельбантах и перьях, делавших их выше ростом, невысокого худощавого адмирала с бледным, почти белым, лицом, прямым длинным носом и чёрной повязкой на глазу. Рожнов, не больно привыкший к парадным церемониям, лихо и грациозно, будто всю жизнь тем и занимался, отсалютовал шпагой и на довольно сносном английском языке, достаточно куртуазно доложил о цели своего визита, ввернув любезность прославленному моряку. Назвав своё имя и чин, он вручил пакет и представил Беллинсгаузена, у которого матросы взяли баул и поставили к ногам адмирала.

Нельсон нетерпеливо разорвал уатмановский пакет, быстро пробежал единственным глазом по тексту и, как показалось Фаддею, издал долгий, облегчённый вздох. Сунув бумагу за обшлаг камзола, в нарушение чинной субординации, как моряк моряку, протянул Рожнову руку.

— Вы спасли меня, капитан, от неприятной ситуации, которой я, видит Бог, противился, как мог, — проговорил он глухим, но высоким тенором, никак не вязавшимся ни со званием, ни с его славою. — Ваш визит принял между нашими державами смысл, прямо скажу, провиденциальный.

Последнее слово Фаддей, да и Рожнов, наверное, поняли не сразу, но потом по звучанию «провидение» дошли до смысла, на русском языке произносимое как «промысел Божий».

Нельсон пригласил офицеров в кают-компанию. Вахтенный офицер по его же приказанию поднял на борт и шлюпку с русскими матросами.

Кают-компания с низким потолком, тяжёлыми, крест-накрест, перекладинами была обита досками тёмного морёного дуба. Из такого же дуба были сделаны столы, кресла, буфеты. Камин, облицованный расписной голландской плиткой, придавал помещению вид, свойственный не боевому кораблю, а портовой таверне. Нельсон посадил рядом с собою по правую руку Рожнова с Беллинсгаузеном, остальные расселись где пришлось, без соответствия чину, как это было принято в русском флоте.

За испечёнными на огне бифштексами, омарами в плоских блюдах, тропической невидалью, обильно сдобренной разными винами и огненно-крепким грогом, некоторая натянутость быстро прошла, разговорились непринуждённо, что называется, по душам. Адмирал с теплотою отозвался о русских офицерах, служивших у него волонтёрами в прежних кампаниях, о совместных сражениях с Ушаковым в Архипелаге. Правда, промолчал про то, как тогда высказывался: «Француза на абордаж бери смело, а вот с русскими маневрируй». Зато сейчас, поднимая бокал, выразился вполне искренне:

— Откровенно говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, — мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией... И когда отношения между нашими монархами разладились, мне очень скверно стало после того, как я получил приказ вести эскадру на Кронштадт. Не знаю, одолел бы я вас, но не меньше половины эскадры потерял бы наверняка, а на обратном пути растерял бы и все последние корабли. Спасло вас приведение (теперь Пётр Михайлович и Фаддей усвоили это труднопроизносимое английское слово) от напрасного кровопролития, жертв, абсолютно не нужных ни Британии, ни России.

А уж после обильных возлияний, взаимных тостов Нельсон, про кого говорили, что он не знает ни страха, ни сострадания, расчувствовался до того, что высказал сокровенное, что жгло и терзало его беспокойную душу:

— Поверьте мне и запомните: Бонапарт сейчас лишь лизнул крови, а потом выпьет море. Если не остановим злодея нынче, после хватим горя и мы, англичане, и вы, русские, и другая Европа.

...После возвращения люгера в Ревель Рожнов с Беллинсгаузеном составили памятную записку и с нею отправились к командиру ревельской эскадры. Пётр Иванович Ханыков встретил их со злорадной ухмылкой:

— Пока вояжировал ваш люгер, сорока на хвосте уже весть принесла.

Офицеры в недоумении переглянулись.

— Да вот она! — адмирал бросил на стол лист «Санкт-Петербургских ведомостей».

На первой полосе жирными буквами было пропечатано: «Эскадра вице-адмирала Нельсона снялась с рейда Копенгагена и ушла в Англию».

— По суше весть скорей летит, чему ж тут удивляться? — нашёлся Пётр Михайлович.

— Оно, конечно, и так случается, — согласился Ханыков, отлично сознавая, какую пользу принесла Отечеству миссия «Великого князя Михаила». — А теперь ступайте на «Благодать». Тщусь надеждой, что из наихудшего превратите корабль в наилучший.

Козырнули, вышли на воздух — тепло, весна, с крыш каплет. Собрали сундучки-рундучки и отправились в порт разыскивать свой новый дом.

— Наша цель была чистая. В том вижу я многое, хоть неуспех и сразит в истории наше дело. Пусть как угодно нас судят потомки, и о них не так я забочусь. Но сказал бы им я лишь одно с достоверностью: дай Бог, чтоб всегда в России было поболее людей, ни крови, ни грязи не опасаясь, всеми способами, зубами, когтями, чистый замысел отстаивать бы умели, — говорил Пётр Алексеевич Пален, главный зачинщик заговора против Павла I, навсегда уезжая от государственных забот в деревню.

Другие комплотцы тоже получили приказ покинуть столицу и держаться подальше от государя. Лишь Леонтию Леонтьевичу Беннигсену удалось вновь поступить на службу[14], поучаствовать в войнах против Наполеона.

Открывался календарь нового века. Начиналось новое царствование. Александр I вернул из ссылки двенадцать тысяч офицеров и чиновников, освободил триста подследственных из Тайной экспедиции при Сенате, разрешил ходить в круглых шляпах, носить длинные волосы и брюки. Запретил более применять телесные наказания к дворянам, сословным гражданам, священникам.

В Европе наступило призрачное затишье. Бонапарт занялся преобразованием системы управления собственной страной, диктовал проекты для своего Кодекса, ссылал уцелевших якобинцев, а Александр в согласии с членами Негласного комитета и министром внутренних дел Виктором Павловичем Кочубеем, другом своим сердечным, решил жить в мире со всеми странами, избегать дипломатических конфликтов.

В это время флотскую молодёжь встревожила весть о том, что новый государь распорядился снаряжать морскую экспедицию в Русскую Америку, так называли тогда Аляску[15]. Александр I решил воплотить в жизнь намерения своей великой бабушки: осуществить кругосветный вояж, прерванный начавшейся шведской войной и смертью Григория Ивановича Муловского, которого прочили в командиры экспедиции.