Ходил фрегат и к Красной горке, где лишь однажды, соединившись с флотом, в присутствии государя-императора производили манёвры. Здесь в последний раз увидели Фаддей своего кумира, да и то издали.

После манёвров ушли в Копенгаген. Там подремонтировались, сменили такелаж и отправились в Ревель на зимовку. Сюда же чуть позже подошёл корвет «Сысой Великий».

Лейтенант Чернявин, командовавший «Семионом», спросил:

— Откуда тебя Рожнов знает?

— А что? — встрепенулся Фаддей.

— Про тебя спросил, мол, не отдашь ли мичмана. Он на «Сысое».

— Мы давно с Петром Михайловичем приятельствуем, — улыбнулся Беллинсгаузен. — Не поверите, в деле участвовали против шведов в 1778 году. Отрядом кораблей тогда управлял Пётр Иваныч Ханыков.

И рассказал, при каких обстоятельствах встретился и с тем и с другим.

— Если желаешь, переводись к Рожнову, всё равно мы здесь долго киснуть будем.

Рожнов встретил мичмана как родного младшего брата, обнял, расцеловал, но от укора не удержался:

— Чего ж в Кронштадте не навестил?

— Признаться, с ребятами общим котлом жили, пока по экипажам не распределили, а после как-то не получилось, хотя помнил.

— В Кронштадте у меня жить будешь. Ну а планы и у «Сысоя» невидные. Предполагается то неё крейсерство. Тычемся в одной луже от зимы до зимы, как бычки на приколе.

Дружба между капитан-лейтенантом Рожновым и юным мичманом Беллинсгаузеном как раз и подтверждала то родство, какое возникало между морскими душами, несмотря на разность в возрасте и чине. Но Фаддей не пользовался поблажками, наоборот, с ещё большим усердием нёс службу, отстаивал самые трудные вахты, с охотой занимался с матросами, обучая их не только морскому ремеслу, но и грамоте, счёту, самообразованию, чтению художественных книг.

Всеми распуганную шагистику он превратил в средство борьбы с бездельем, чтобы пресечь тоску и всякие безобразия. Зимними днями, когда на корабле дел было мало, а казарма обрыдла до чёртиков, он стал обучать экипаж настоящему строю.

В библиотеке он отыскал книгу Михаила Кутузова «Примечания о пехотной службе вообще и о егерьской особенно» и начал руководствоваться ею при занятиях с матросами, чем вызвал недоумение даже самого Рожнова.

— Зачем нам строй да какие-то егеря?! — восклицал Пётр Михайлович, по-бабски всплёскивая руками. — Охолонись, Фаддей!

— Не спорю, моряк и егерь — что кот и пёс. А вдруг нам бой придётся вести на берегу? Начнём махать ружьями, как вилами. Да и посмотрите, с какой охотой на морозце матросики и бегают, и в цель стреляют! Ныть некогда, резвей вертись!

— Ну, чем бы дитя ни тешилось... — махал рукой командир, разрешая занятия.

По Кутузову выходило, что, только «учредив благосостояние солдата (но и матроса, мысленно добавлял Фаддей), можно помышлять о приготовлении его к воинской должности». Егерь (как и матрос, и всякий другой воин) должен был безукоризненно владеть ружьём, уметь метко стрелять, в том числе на звук или в сумерках. Всё так! Случилось матросу на суше ввязаться в бой, он не будет выглядеть мокрой курицей.

Из тонких досок устроили мишень стоящего в рост человека. Позади насыпали бугор из песка, чтобы после занятий можно было отыскать большую часть дорогих свинцовых пуль. Сначала стреляли с колена с расстояния в сто шагов, а кончали стрельбой стоя на дистанции трёхсот шагов.

Да и строю обучались не только для парада, а преследовали два главных предмета: первое — идти столь поспешно, сколько обстоятельства той минуты того требуют. И второе — идти стройно. Шаг разделялся на три вида — обыкновенный, скорый и резвый. Обыкновенный употреблялся при движении в колонне, на этом же шагу производилась и «отступная» и «приступная» стрельба. Его скорость равнялась восьмидесяти шагам в минуту. Скорый — сто шагов в минуту. А резвый — того быстрей. Причём командир егерского полка, автор этой книжки, до Отечественной 1812 года ещё было далеко, указывал, что следует «сему шагу обучать только в наступательных действиях, ибо в отступательном он будет пагубным и российскому солдату несвойственным».

Как-то при сильном морозце да с ветерком Рожнов пришёл на пустырь позади Цитадельной улицы, где вдали от любопытствующих занимались матросы с «Сысоя» вместе с неутомимым мичманом, долго смотрел на разные экзерциции, кутаясь в шинель с бобровым воротником. Потом подозвал Беллинсгаузена, отвёл подальше от разгорячённых матросов, выразительно крякнул и проворчал притворно:

— Глянь-ка, яйца курей учат.

Потоптавшись на скрипучем снегу, пошёл к середине строя, зычно крикнул:

— Благодарю за службу!

— Рады стар-ваш-выс-бродь! — одним духом рявкнули «сысоевцы».

Пётр Михайлович обернулся к Фаддею, добавил тихо:

— Распорядись из неприкосновенного в обед по лишней чарке...

Рожнов не принадлежал к особам одарённым, пылким, приносящим начальству только лишние хлопоты. Он был надёжным служакой, способным понимать другого человека и по-своему ценить его, но доброту свою пытался скрыть некоторой сухостью, даже суровостью. Перед начальством не заискивал, за подчинённого стоял горой, если видел несправедливое к нему отношение. Когда в ревельской эскадре заговорили о мичмане-выскочке, имея в виду Беллинсгаузена, он уговорил командующего Ханыкова в Масленицу как бы в потеху устроить общеэкипажный смотр с разными состязаниями и развлечениями и, конечно же, убедил, что матросы «Сысоя Великого» оказались более всех здорового вида, бодрые, подтянутые, дисциплинированные, умелые. Они и на параде блеснули, и собрали больше призов в соревнованиях. Они же весной первыми вышли в крейсерство. За лето 1798 года «сысоевцы» захватили больше всех контрабандных судов, словили французский корвет — с Францией в то время Россия находилась в состоянии войны. Корвет якобы сбился с курса, идучи на Швецию, на самом же деле высматривал морскую российскую границу и подсчитывал количество судов, находившихся в строю Балтийского флота.

С тем же результатом завершился и 1799 год.

Однако самодержец Павел Петрович непостоянен был в симпатиях и антипатиях, непредсказуем и сумасброден не только в отношениях со своими подданными, даже преданными ему всей душой, но и с монархами Европы. Да и то сказать, к последним относился с великим недоверием и подозрением не зря: любили они половить рыбку в мутной водице, жар гребануть чужими, чаще русскими, руками, а кус отхватить не по-братски равный, но побольше и пожирней.

Во многом справедлив был император, но и тяжёл на характер, скор на расправу, толком не разобравшись, вспыльчив и больно уж суеверен. А с другой стороны, рассуждать, отчего ж ему было быть добреньким, смирненьким, если чуял, как не нравится дворянам, не говоря уж о всеядной служебной рати, как он им на хвост наступал, во всём требовал порядка, скромности, самоотверженности подлинной, а не мнимой, сладкоголосой.