Точно так же, как наши друзья рассказывали о своих подростковых бедах и проступках, мои коллеги начали делиться своим собственным позором и потерями. Снова и снова я понимала, что в том мире, с которым я теперь неразрывно связана, очень много страдания и боли.

Сын одного моего коллеги отбывал срок за попытку убийства. Другая коллега рассказала о своей депрессии, мыслях о самоубийстве и госпитализации в психиатрическую клинику. Эти истории одновременно говорили об уважении ко мне и были предостережением. Когда коллеги доверяли мне свою собственную боль, это напоминало о том, что мои проблемы, даже такие громадные и вездесущие, как я их чувствовала, были только моими проблемами. Другие люди тоже страдали. С ними происходили ужасные вещи, но они продолжали жить.

Еще хорошо было то, что я могу дать кому-то поддержку. Конечно, это была очень слабая поддержка, ведь я не могла сказать ничего значительного, да и кто бы захотел выслушивать советы от матери убийцы? Но я могла поддержать человека, просто выслушав его, и я слушала.

Я записала в своем дневнике:

Это будет длинный путь.

Когда я начала сдирать с себя, как кожицу с лука, тоненькие слои, составляющие мою личность, я увидела, как тесно всю свою жизнь была связана со своим эго. Я всегда хотела нравиться и получала удовольствие от того, что была активным членом общества. Я выбрала работу, с помощью которой могла помогать другим. Ощущение удовлетворения от того, что я делаю, было для меня всегда важнее, чем зарабатывать деньги. Я очень гордилась своими сыновьями, семьей, которую создали мы с Томом, и тем, что была хорошей матерью. После Колумбайн ничего из этого списка не осталось. Я была не просто плохой матерью, я была самой худшей матерью на свете, про которую открыто писали ненавистные заметки на первой странице местной газеты. Поскольку меня больше не могли любить и уважать, единственное, на что мне оставалось надеяться, так только на то, что люди, окружающие меня, найдут хоть капельку сострадания в своем ужасе и осуждении.

Мне был брошен просто невероятный вызов. Я никогда по-настоящему не смогу перешагнуть через то, что сделал Дилан. События в Колумбайн Хай и роль в них моего сына, как клеймо, стали неотъемлемой частью того человека, которым я была. Чтобы выжить, я должна была найти способ жить в этой новой реальности.

Я не могла ничего поделать с тем, что весь остальной мир будет думать обо мне, кроме как покончить со своей собственной жизнью. Моей самой большой надеждой было то, что я смогу связать воедино старую Сьюзен с новой.

В октябре, через шесть месяцев после Колумбайн, управление шерифа согласилось показать нам собранные доказательства. Мы с Томом были приглашены на демонстрацию материалов.

Моя реакция на эту новость была сложной. После месяцев домыслов, слухов и ложной информации облегчением было, наконец, узнать правду. В то же время (и по той же причине) я просто окаменела от ужаса. За неделю до демонстрации доказательств я писала: «Эта встреча потребует от меня больше мужества, чем у меня есть. Я могу верить в то, что все произошло именно так, как я придумала, до тех пор, пока не поговорю со следователями. Я не хочу, чтобы они разрушили тот образ Дилана, который живет у меня в голове».

За два дня до мероприятия позвонил Гари Лозов. Управление шерифа сообщило ему, что частью их отчета будут видеозаписи, и он хотел предупредить нас, что, когда мы будем смотреть их, может быть «больнее, чем двадцатого апреля».

Гари предположил, что полицейские говорят о записях с камер видеонаблюдения. Том сказал, что он откажется смотреть запись бойни. Я же не могла поверить, что мы вообще обсуждаем такой вопрос. Если я увижу, как Дилан убивает людей, я сойду с ума.

Ночью перед назначенной встречей мы с Томом составили список вопросов. Мы все еще были убеждены, что Дилан был пассивным участником трагедии или случайно оказался вовлечен в действия, значения которых он в то время не понимал. Судя по слухам, в доме Харрисов нашли армейские учебные материалы по технике промывания мозгов. История о такой находке только укрепила нашу веру в то, что Дилан был еще одной жертвой трагедии. Это было вполне правдоподобно: мистер Харрис служил в армии. Я тешила себя фантазиями о том, что мы сможем прийти на общую поминальную службу.

Но это был только один момент. Я уже начинала понимать, какой хрупкой была та конструкция, которую мы создали. Отрицание было для меня необходимым защитным механизмом. Возможно, оно даже помогло мне выжить. Но с течением времени становилось все труднее его поддерживать. Большая часть того, о чем сообщали средства массовой информации, была ложью, что укрепляло наш скептицизм. Но мы знали, что Дилан принимал участие в покупке оружия, а также было много надежных свидетелей, которые видели, как Дилан стрелял в детей, и слышали его распаленные ненавистью крики. Трещин в моей замечательно подогнанной системе становилось все больше.

Как я и подозревала, встреча в управлении шерифа заставила эту систему лопнуть, как проткнутый воздушный шар.

Утром восьмого декабря мы пришли в управление шерифа. Мы уже встречались с главным следователем Кейт Баттен и следователем Рэнди Уэстом, когда они допрашивали нас в конторе нашего адвоката вскоре после стрельбы. Присутствовали они и во время нашего посещения библиотеки старшей школы Колумбайн. В общении с нами они показали себя прекрасными профессионалами, и я никогда не была более благодарной им, чем в тот день.

Поздоровавшись со всеми, мы с Томом заняли два стула из тех, которые рядами стояли в комнате, отведенной для официальной демонстрации улик. Я подумала о Харрисах и о других семьях, дети которых пострадали в Колумбайн. Сидеть на одних и тех же стульях в разное время — только так мы могли приблизиться друг к другу.