После закрытия английских монастырей монахини оказались в более сложном финансовом положении, и это, возможно, повлияло на решение некоторых бывших черниц остаться жить в общине. Без поддержки семьи вариантов было немного, но сохранение женской монашеской жизни произошло отчасти благодаря тоске по монастырской общине, тому опыту и независимости, которые она предоставляла. Клер Кросс проанализировала завещания монахинь, изгнанных из монастыря, и выделила чувство ностальгии и желание «среди некоторых более смелых душ» вернуться к монастырской жизни. То, что Кросс назвала «общим чувством общины», монахи – картузианцы и цистерцианцы – и монахини-картузианки сохраняли долгое время после упразднения монашества. Мэрилин Оливия исследовала опыт монахинь в Норфолке после роспуска монастырей, и ее исследование рисует сходную картину. Джоан Грейтрекс видит доказательство такой же преданности общинной жизни среди бывших монахинь-бенедиктинок Винчестера, которые продолжали жить вместе после закрытия их обители. После закрытия Сионского аббатства группы монахинь остались жить вместе из нужды или в надежде на восстановление монастыря[316].

Королевская улица Нюрнберга. Каритас Пиркхаймер, 1900 г.

Бывшим монахиням, не пытавшимся сохранить общинную жизнь и не имевшим поддержки их семей, оставался один выход – замужество. Бет Пламмер подсчитала, сколько бывших монахинь стали женами евангелических священников, и выяснилось, что в 1520-х гг. их было примерно 10 %. Существует мало свидетельств того, что до 1523 г. монахини вообще вступали в брак, пожалуй, за исключением Елизаветы Зильберштейн, жены Мартина Буцера. Миряне, женившиеся на бывших монахинях, как правило, сами разделяли протестантские настроения и обычно происходили из более низких социальных слоев; возможно, таким союзам способствовало и отсутствие приданого у бывших послушниц. Если монахини, вступавшие в брак, давали объяснение своим действиям, то обычно аргументировали его тем, что брак является богоугодным делом, стоящим выше монастырской жизни и обетов, не основанных на библейских заветах. Кроме того, женщины оправдывали отказ от монашеской жизни тем, что были насильно заточены в монастырь своими семьями, или ссылками на Священное Писание и проповеди евангелистов, которые убедили их, что давать обеты, которые может даровать лишь Бог Своей благодатью, – ошибка и даже дерзость в адрес Господа. Как отметила Бет Пламмер, мужчины, выступавшие за брак священников, склонны были приводить несколько иной довод: давая обет целомудрия, монахини отказывали себе в Богом данном лекарстве от похоти и прелюбодеяния, а в таком случае брак оказывается более приемлемым образом действий[317].

Довольно часто монахини, покинувшие свой монастырь, исчезали из виду, но тем не менее и сегодня существует возможность мельком ознакомиться с взглядами бывших монахинь. В рассказе Урсулы фон Мюнстербург использовался язык евангелического богословия для оправдания ее решения оставить монастырскую жизнь: клятвы бедности, непорочности и послушания несправедливы и лишены основания, идя «дорогой в обход Бога»; евхаристическое благочестие шло по неверному пути, а культ Девы Марии был формой идолопоклонства. Монастырская жизнь не приносила духовной пользы, а скорее наносила ущерб душе. «Мы замужем за Христом, и поиск спасения у другого есть прелюбодеяние». Марта Элизабет Циттерин написала ряд писем своей матери, объясняя решение оставить монастырь в Эрфурте. Письма были напечатаны и использовались в качестве агитационных материалов против монастырской жизни, хотя ни в одном из пяти изданий не упоминалось о возвращении Марты в монастырь. Поражает разнообразие реакций женщин на закрытие монастырей. При всей решительности монахинь монастыря Святой Клары защищать свои позиции, его аббатиса Каритас Пиркхаймер отмечала, что именно городские женщины громче и решительнее всех противились сохранению монастыря[318]. В эльзасском Шлеттштадте (ныне Селеста́) группа женщин силой ворвалась в монастырь доминиканок, чтобы «обратить их к Евангелию» и убедить отречься от своего обета. Аббатиса Обервезельского монастыря Елизавета Готтгабс сочинила письменный трактат против лютеранской Реформации, напечатанный в 1550 г. В Ульме именно женская оппозиция евангелической реформе, проявившаяся в защите икон, сохранила некоторые стороны традиционной набожности вплоть до конца 1520-х гг. Несмотря на полемические речи и призывы к освобождению, отклик монахинь на Реформацию оставался глубоко личностным и зачастую непредсказуемым[319].

Культ Девы Марии – Реформация идеала

Дева Мария как символ девственности, послушания и материнства в течение нескольких веков была образцом женщины, который резко контрастировал с первородным грехом и непослушанием Евы. Именно в Марии воплощались совершенная праведность, скромность и смирение. Но Мария была недостижимым идеалом, и восхваление ее роли в искуплении грехов человечества не сочеталось с более положительным отношением к женской нравственности или духовности. Действительно, больше всего критиковали женщин самые рьяные поклонники культа Девы Марии. Культ Марии как матери Христа не способствовал выражению более уверенного и заметного женского благочестия. Дева Мария в качестве образца смирения и скромности могла быть еще менее полезной[320]. Членами братств Марии были почти исключительно мужчины, что делает еще менее понятным первоначальный посыл культа Девы как идеала для женской части верующих. Однако исследование Бриджит Хилл служения Деве Марии в Нюрнберге предостерегает от обобщений на этот счет; в этом городе именно культ Марии стал основой женской духовности. Возможно, материнство, а не непорочность более точно отвечало потребностям и заботам молодых женщин Нюрнберга, поскольку в его основе лежат защита и покровительство. Такое многообразие значений культа Марии привело к тому, что накануне Реформации поклонение ей было достаточно популярным и включало в себя широкий спектр религиозных практик, реликвий и образов. Бриджит Хилл показала, что Дева Мария «чаще других встречается в различных изображениях и описаниях, и к ней взывают больше, чем к другим святым в Германии». В большинстве церквей имелся по крайней мере один алтарь Девы, часто богато украшенный и получавший регулярные дары. Паломнические святыни, братства и молитвы к Марии сделали поклонение Богоматери универсальным феноменом[321].