— Считается, что Антуашка попал в бурю и погиб, — заметил Рыбнев.

— Но у тебя другое мнение? — уточнил Рикошет Палыч.

— Я нашел его вездеход, — сказал Рыбнев.

Рикошет Палыч тщательно прожевал самый большой кусок мяса и вкрадчиво поинтересовался:

— И где же он есть?

— На городской платной стоянке.

— Кто на нем приехал?

— Доподлинно неизвестно.

— Подозрения имеются?

— Имеются.

— Подозрения не уедут на вездеходе у нас из-под носа?

— Я поговорил с подполковником Дунаевым: ни один вездеход без моего на то разрешения не выпустят из города. Кроме того, на стоянке работает хороший знакомый: он свяжется со мной, если кто-то попробует проникнуть в машину.

— Прекрасно, — обрадовался Рикошет Палыч и сунул вполовину съеденный шашлык в зубы вертевшейся у ног дикой собачонки. Посмотрел, как животное алчно накидывается на мясо, обрадовался: — Божье создание, вот и у тебя праздник настал! — Достал из кармана белоснежный платочек, вытер жирные пальцы. — Рано тебе об отпуске думать, Рыбнев: сначала с пропажей Владилена Антуановича надо разобраться.

— Я не об отпуске говорил, а об увольнении, — заметил Рыбнев.

— Костер-то какой! — сказал Рикошет Палыч, поворачиваясь к Рыбневу боком, а к костру — передом. — Так и пылает. Все горести и печали в этом огне сгорают. Прав я, Рыбнев?

Рыбнев вздохнул и попросил:

— Рикошет Палыч, для внесения некоторой ясности в дело расскажите, для чего Антуашка в Лермонтовку поехал.

— Никакой особенной причины, в том-то и дело, — Рикошет Палыч покачал головой. — Плановая ревизия, сущая формальность. — Рикошет Палыч поманил Рыбнева чуть в сторону, под навес. — Но есть информация, что у нашего любезного Антуашки был какой-то личный интерес. Правда, где располагался эпицентр этого интереса, в самой Лермонтовке или в окрестностях, доподлинно неизвестно.

Рыбнев закусил губу:

— Выходит, жадность погубила нашего Антуашку.

— Пока неизвестно, погубила ли именно она и погубила ли вообще, — заметил Рикошет Палыч. — В связи с этим переполохом в Пушкино мне сверху велели считать, что Антуашка погиб во время бури. Мне сказали: «Забудь о нем, любезный Рикошет Палыч, и вплотную займись причинами трагедии в городе: народу погибло больше сотни, представляешь, какая цифра для провинциального городка? В самом Есенине в растерянности: что на Землю докладывать?» Я им: «Ну как обычно, число погибших уточняется». Они качают головами: «Не тот это случай, любезный Рикошет Палыч, ох не тот». Шапки полетят в великом количестве, друг мой Рыбнев: важным людям не до бедняги Антуашки. Но я чувствую, что с Владиленом Антуановичем дело важное и забывать о нем не стоит; поэтому поручаю его тебе. У тебя есть нитка: вездеход. Вот и потяни за нее, разузнай, разберись. Высокое начальство тревожить не стоит, оно старается теплые места для своих широких задов сохранить, и я его, высокого начальства, чувства могу понять; поэтому докладывай только мне. Договорились, любезный мой друг Рыбнев?

Рыбнев вздохнул:

— Так точно, Рикошет Палыч.

Помолчали.

— Барышня твоя в Пушкино живет, Рыбнев? — спросил Рикошет Палыч.

— Так точно. — Рыбнев усмехнулся. — Да вы ж, наверно, давно о ней знаете.

— Симпатичная?

— Красавица.

— Жениться точно надумал?

Рыбнев ответил, не задумываясь:

— Да.

Настала очередь Рикошету Палычу вздыхать:

— Ну раз так, ничего не поделаешь; закончим с Антуашкиным делом и поговорим насчет твоего безвременного ухода из службы. Ты, любезный друг Рыбнев, служил мне верой и правдой все эти годы; и я тебе послужу, будь уверен. Уйдешь необиженным; может, и с работенкой на гражданке помогу. У меня связи обширные.

— Спасибо, Рикошет Палыч.

— Потом поблагодаришь. — Рикошет Палыч уставился в костер. — Люблю я на огонь смотреть, друг мой Рыбнев: древнюю силу в нем чую.

Рыбнев пригляделся.

— Смотрите-ка, Рикошет Палыч, там на балкончике, за костром…

— Где?

— Да вон, напротив балкончик, третий этаж, с деревянными русалками.

Рикошет Палыч нахмурился:

— Человек, что ли, повесился.

— Висит, — подтвердил Рыбнев, подходя к костру поближе; руки вытянул, чтоб погреться.

— Может, от нервного истощения самоубился; а может, кто-то родной у человека погиб, и душа боли не выдержала.

— Может, и так, — сказал Рыбнев.

— Дело грешное, конечно, однако висельника по-человечески жаль.

— Жаль.

— Шум не будем поднимать, — решил Рикошет Палыч. — Не хочется людям праздник портить — хоть и грустный это праздник. Ты скажи там, любезный Рыбнев, пускай его аккуратненько снимут…

— Скажу. — Рыбнев кивнул и стал проталкиваться сквозь толпу.

Рикошет Палыч еще минуту посмотрел в огонь, послушал голоса пьяненьких мужиков и злые трезвые голоса их жен, а потом незаметно скрылся в тени, словно его и не было.

Рыбнев схватил за рукав молоденького безусого солдата:

— Рядовой, мне нужна ваша помощь.

— Еще я гражданским не помогал, — процедил боец. — Рукав-то отпусти, вошь.

Рыбнев сунул ему под нос свое удостоверение. Рядовой побледнел и пробормотал:

— Простите, товарищ майор. В гражданской одежде вас не признал; гражданская одежда уродует человека…

— Отставить, — устало пробормотал Рыбнев и скомандовал: — За мной!

— Есть, товарищ майор!

Протолкались сквозь толпу, вышли к подъезду нужного дома. Рыбнев поднял голову: висельник свисал с балкона прямо над ними; веревка была привязана к одной из балясин. Рядовой проследил за взглядом Рыбнева и буркнул:

— Чертовы гражданские.

— Как фамилия-то твоя, рядовой? — спросил Рыбнев.

— Рядовой Лапкин, товарищ майор!

— Пошли, Лапкин, тихонько снимем самоубивца; пока другие не заметили и лишней паники не развели.

— Слушаюсь!

Они поднялись на третий этаж. Рыбнев на взгляд определил квартиру, с балкона которой свисал самоубивец. Дверь в квартиру была белая, обшарпанная, с английским замком и свисающим на длинном проводе электрическим звонком. Рыбнев постучал для очистки совести: он не думал, что кто-то ответит, и морально приготовился вышибать дверь. Но ему неожиданно ответили молодым женским голосом:

— Кого там несет?

— А ну открывай! — взвился Лапкин. — Не тот у тебя случай, чтоб вопросы задавать!