Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да знаем, не подначивайте. Не авось это с небосем — дух, какой ни есть. Молодой еще... ну, дураковатый, да, несобранный, еще дозреть надо. — Говорил это Поселянин как-то обыденно, как о само собой разумеющемся, хотя и поспорить тут было о чем. — Довоспитаться. Причем, в массе дозреть, а не в одних только провидцах своих. Зато живой, не мертвечина эта кагальная. А живое верх не сразу, может, а возьмет.
— Это как же, голым духом?
— Зачем? Железом тоже. А вот изъян у русского железа есть, что правда, то правда: отпускается... Чуть получше, полегче — в расслабуху тянет. В пассив, как при Ильиче последнем, как теперь вот. Опять в отковку надо, битьем — без этого не научишь нас, видно. В закалку — из огня и в масло. Ну, пусть бьют, работают, раз так... работа их эта нам теперь нужней всего, может, нам самим. Откуют — спасибо не скажем, конечно, наигрались уже в благородство. Не до того, когда шкуру живьем спускают, а вот возместить... Работку возместим эту. Воздадим.
— Полагаете, что они все это не учитывают?
— Полагаю, не догадываются пока даже, какую напасть на себя обвалили — будущую. Как герр Шикльгрубер образца сорок первого, не меньше. Сглупили, козлоногие... ну, не в их это воле — понять. Когда такие вот в свою ж яму попадают, какую рыли для других, это их не учит, никак. Не понимают, что — своя... Здесь у них обратная связь не срабатывает. — Нет, не знал Владимир Георгиевич, не предполагал, с кем в полушутку, считай, разговоры взялся разговаривать, малость развлечься захотел. Лучше не становиться на дороге, когда Поселянин «повышенную включал», о том с первого еще курса однокашнички знали. — И сейчас не сработала, уж больно соблазн велик был: пальцем толкни, мол, — и посыплется Россия... А несработка эта уже фактом истории стала. Они сами ее фактом сделали, теперь захотели бы даже, а повернуть не могут, не по ихней уже — по своей инерции все пошло... по парадигме — так, вроде, нынче говорят? По ней, родимой... Бесы во зле вообще останавливаться не умеют, не могут, это у них дефект такой, родовой. Перебирают с избытком, и в этом причина пораженья — всегдашняя. Так что не позавидуешь им. Нам, само собой, тоже.
— Вы так-таки и думаете?..
— А один мой господь знает, что я думаю, — не усмехнулся, нет — именно улыбнулся Алексей, неожиданно и, пожалуй, весело, в лучиках морщин у глаз притопил усталость. — И никто больше, никакие чернокнижники, — вроде как пояснил малость он эту непонятную им веселость. — У него-то в запасе всегда на один, это уж самое малое, ход больше. Как ни считай, всегда вариантов будет эн плюс единица — божья. Нет, не просчитывается это. Принципиально.
— Ну да, этакий козырь в рукаве, — раздраженно сказал Мизгирь, и его-то раздраженность эта, в отличие от поселянинской веселости, была Ивану более чем понятна: речь-то о сущностном, исторически важном зашла, и пускаться тут в изыски и споры вероисповедного толка, чуть не в догматику... — Да, непредвиденность большая существует в природе, в реале; но и политические есть, экономические там и прочие законы, вполне объективные — по которым замысел и исполнение сообразуются точно так же, как... стрела, положим, и цель. Вы что-то имеете против таких законов?
— Не скажу, что нет. Только это вот самое неуменье зла останавливаться — чем не закон тоже? Почище ваших, еще посмотреть — кем писанных... А означает это для зла очень нехорошую потерю маневренности — со всеми хреновейшими для него последствиями... — Обдуманное говорил однокашник, в этом не откажешь, и не в первый уже раз удивлял его: когда успевает? А тут мало было успевать читать всю прорву неподцензурной теперь литературы, какую тот пачками закупал, кажется, в свою уже неплохую-таки библиотеку; тут, считай, заново учиться думать надо, да и выражать в словах тоже... — А то, о чем сказал я, вообще поверх законов — всяких. Поверх. — Зевнул, явно утрачивая интерес к разговору; и уж будто вдогонку тому интересу несбывшемуся пальцем прокуренным по подносику еще пристукнул: — Ничего, даст бог — и здесь, и на том континенте сыщем этих, в логове самом... Замараем им воротнички.
Владимир Георгиевич замер будто, слушая это, в себя ли, далеко ли куда глядя, умел слушать и слышать, когда надо; и встал, шагнул в закутке своем к окну, повернулся резковато на светлом его, нежданно проголубевшем поздненоябрьским небушком фоне, лицо его готовно улыбалось:
— О-о, чтобы в такой уверенности быть, надо... Надо многое иметь и уметь!
— Сумеем. И не захотят, а научат. Наука битьем — она не сразки, может, доходит, тут еще понять надо, за что бьют; да зато крепко сидит. Чтоб задница дольше головы помнила.
— Нет-нет, согласен, тут не бороться нужно даже — драться!.. И по-нашенски, страшно они этого не любят... как это вы сказали — ассиметрично? В этом есть смысл. Но вот ситуация... Реальность — дерьмо, но ее надо знать...
— Рассорилась она вконец с реалиями, люмпен-интеллигенция наша, как ее Иван Егорович называет, — подал вдруг негромкий голос, поддержал Левин, его большие, переносицу стеснившие глаза были серьезны. — Расплевалась, вдрызг. Я бы даже назвал это отказом от реальности, вот где опасность...
— Да-с, люмпен-интеллигенция вдобавок к люмпен-элите — это ж адская смесь... К нему именно адресоваться приходится, к аду. — Мизгирь со значением покивал сам себе, с тою же значительностью на них глянул. — Уж не знаю, как насчет бога вашего, сомнений здесь более чем... А вот так называемый дьявол наличествует во всей своей определенности и, не побоюсь сказать, мощи — проявившейся вполне. И мощь эта, может быть, не только посюстороннего, так сказать, земного, но и метафизического свойства... вы не находите?
— Находить-то нахожу. Но вот что-то с логикой у вас...
— Понимаю! — чуть не возликовал тот — любивший, по его же словам, когда схватывали на лету. — Понимаю. Я-то с сомненьями своими грешными о вашем боге именно, полномерном, если можно так выразиться, абсолютном... И, разумеется, против абсолютизации
