Илья оборвал меня жестом, высоко подняв руку. В пальцах у него был зажат какой-то предмет.

— Ты ошибаешься, — сказал он, — может, я и произвожу впечатление полного лоха, но кое в чем все-таки продвинулся.

С этими словами он положил на стол пластиковую карточку.

— Это ключ от Альбининого кабинета.

— Как ты его достал?

Илья пожал плечами.

— Да так, крутился, крутился и выкрутил.

Я поняла, что мои слова его обидели.

— А что касается твоего предложения об официальном обращении, то я сейчас все тебе объясню. Дело в том, что Евгения Леонидовна категорически против.

Когда погиб Роберт, она настаивала на том, чтобы следствие допросило его подругу Светлану. Долго искать ее не пришлось. Девушка никуда не скрылась, а на вопрос следователя пояснила, что рассталась с Робертом задолго до его трагической гибели. Роберт был сторонником традиционных отношений: хотел познакомить ее с матерью, хотел семьи и детей, слишком интенсивно интересовался, чем она собирается заниматься в жизни. Словом, грузил не по-детски, как охарактеризовала его докучливость девушка. Ей стало скучно, она не понимала, почему мужик, у которого есть деньги, живет в хорошей, но обычной квартире, почему — если у него опять же есть деньги — она должна учиться готовить жратву, лебезить перед его мегерой-мамашей, которая будет ее люто ненавидеть (тут уж сомневаться не приходится). Не для того Лана вбухивала в себя такие деньжищи, чтобы крутить дорогостоящей задницей между духовкой и обеденным столом. О том, каков был у Роберта источник поступления денег, она ничего не знала, о коллекции его отчима, по ее словам, понятия не имела. Он ей просто надоел своим занудством, и они расстались. Да, он еще долго звонил ей, даже преследовал, умолял вернуться и обещал сделать все так, как хочет она, но Лана не видела в этом смысла — к тому времени ее силиконовые прелести уже нашли нового пользователя. Когда выяснилось, что Роберт посещал занятия в «Белой лилии», Евгения Леонидовна попыталась было ухватиться за эту ниточку, но и тут следствие ограничилось формальным опросом кого-то из руководящих работников центра. Альбины, по всей видимости. Между тем предсмертная записка Роберта буквально кричала о том, что ее нельзя рассматривать именно в этом смысле. Это было письмо к матери, и оно лишь начиналось словами «мама, прости меня за все». Роберту было за что просить у матери прощения, даже если бы он не замышлял самоубийства. Но и этот довод следствие не приняло во внимание. Евгения Леонидовна попыталась зайти с другого бока: она настаивала, чтобы были приняты меры по розыску ценностей, пропавших из банковского сейфа. Однако как было доказать, что часть коллекции Павла Семилетова оказалась кем-то похищенной? Роберт посещал банк, видимо, изымал из сейфа некие предметы, но делал это, как показали сотрудники банка, в полном здравии, добровольно, без принуждения с чьей бы то ни было стороны. Договор с банком он не расторгал, в ячейке продолжали храниться несколько безделушек. Куда делось остальное? А кто ж его знает? Роберт — взрослый дееспособный мужчина и волен был распоряжаться принадлежащими ему ценностями по своему усмотрению. Тем более точную стоимость пропавших вещей Евгения Леонидовна назвать не смогла, а значит, следствие затруднилось сделать вывод, мог он прожить и прокутить эти ценности или не мог. Следствие не стало даже пытаться найти ответ на этот вопрос. Евгения Леонидовна была уверена, что предметы из семилетовской коллекции — это не иголка в стоге сена, они обязательно где-то проявятся, где-то всплывут. Если бы смерть ее сына была квалифицирована как умышленное убийство, семилетовское наследство, возможно, продолжали бы искать. Но после формальной процедуры следователь вынес постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, смерть Роберта признали самоубийством, дело закрыли. Евгения Леонидовна не стала писать жалобы в вышестоящие инстанции. Она обратилась в детективное агентство с целью проверить правдивость показаний Светланы. Поставила перед частными сыщиками ряд вопросов и ждала результатов их работы. По другому следу она пустила его, Илью. При этом безутешная мать продолжала находиться в полной уверенности, что ее сына убили. Может быть, если бы Роберт наглотался таблеток, она бы хоть на какую-то долю секунды поверила в его добровольный уход. Но в то, что ее изнеженный трусоватый сынок, панически боящийся высоты, сиганул с восьмого этажа, она поверить не могла ни на одну секунду.

Заключение экспертов не было однозначным. Выходило, что Роберт мог выпасть при каких угодно обстоятельствах. Однако никаких следов борьбы на теле обнаружено не было, и ничто не указывало на то, что телу было придано значительное ускорение. Но мнение экспертов не входило вразрез и с такой версией: ничего не подозревающему Роберту могли помочь упасть, и сделал это человек, которого он не боялся и которому доверял. Если бы нашлись свидетели, которые видели кого-то входящим в его квартиру или слышали голоса, если бы досужие соседки за секунду до его падения дружно задрали головы, если бы на ближайшем балконе какая-то мамочка вывешивала детские вещички, тогда кто-нибудь, возможно, и смог бы пролить свет на картину трагедии. Но ту часть дома, в которой поселился Роберт, заслонял огромный раскидистый тополь, и со стороны детской площадки и лавочек, на которых обретались мамаши и старушки, окна его квартиры видны не были. К тому же был рабочий день, позднее утро, соседи находились на работе. Свидетелей не оказалось. Евгения Леонидовна считала, что следствие — в лучшем случае — пошло по легкому пути. В худшем — сыграло заранее отведенную ему роль, призванную похоронить совершенное преступление. Сам факт наличия записки со словами прощения ее тоже не убедил, скорее наоборот. Роберт мог как раз писать ей в тот момент, когда к нему пришел посетитель. И тот, случайно увидев текст письма, имитировал самоубийство. Почему Роберт писал матери письмо, когда проще было позвонить и прийти покаяться перед ней лично? Сын чувствовал себя виноватым. Он не был у матери уже полгода и явиться к ней так, словно ничего не произошло, просто не мог. Ему было трудно. Он был таким с самого детства: поссорившись с матерью, оставлял дома извинительную записку и не появлялся до тех пор, пока мама ее не прочтет. Евгения Леонидовна говорила об этом следователю, но он не счел это важным, в итоге она перестала доверять следователю, который вел проверку. А по ее окончании перестала доверять следствию вообще. Этим Илья объяснил свое временное нежелание идти в официальные органы. Меня его доводы не убедили.

— Мало ли чего хочет или не хочет твоя Евгения Леонидовна! — возмутилась я. — Ты как знаешь, но для меня ее слово законом не является. Совершено серьезное преступление. И, скорее всего, не одно, а несколько. А мы тут играем в клуб частных сыщиков. Детский сад какой-то.

Илья насупился, и тут меня осенила догадка.

— Ты не хочешь, чтобы я пошла к следователю, потому что не можешь объяснить свое присутствие в доме Полины, так ведь?

— Нет, не так, — тихо, но твердо ответил Илья, — я могу объяснить свое появление в доме Полины. Хочу ли я объяснять его всем подряд — это уж второй вопрос. Но могу.

— Все подряд — это кто? — вспыхнула я, чуть не захлебнувшись удушливой волной острой обиды. — Ты меня имеешь в виду?