на том, чтобы я отчитывалась не перед ним, а потому меня прикрепили к Элизе, жених которой, как я теперь узнала, по указу о принудительных работах был отправлен на немецкий завод боеприпасов. Она оказалась резкой и холодно-деловитой, хотя и не злой, и хорошо подготовила меня к заданию.

Я работаю связной – передаю информацию другим членам нашей ячейки. Расписание встреч, спрятанное в жестяной банке с кофе; место явки, нацарапанное на куске бумаги, в который завернут сыр. Иной раз сообщение передается на словах – например, невинное со стороны расспрашивание насчет тетушки, недавно слегшей с простудой, или вопрос о расписании метро. При этом я должна запомнить фразу целиком, а потом так же хорошо запомнить ответ и передать его Элизе. Я никогда не знаю, что кроется под этими словами – но так ведь и задумано. Если меня поймают и станут допрашивать, я не смогу ничего выдать, поскольку ничего не знаю.

Но сегодня мне доверили кое-что новое. Мне предстоит забрать пакет с документами у человека, которого Элиз называет исключительно как Художник. Она велела мне сложить в корзинку хлеб, вино и сыр и ехать на мамином велосипеде к дому с мансардой на Рю де Сен-Пере.

Волнуясь, я останавливаюсь перед старым и невзрачным многоквартирным зданием. Меня проинструктировали вести себя так, будто у меня здесь назначено свидание с любовником. А потому я достаю пудру и помаду, как меня научили, и делаю вид, будто прихорашиваюсь, и одновременно, глядя в зеркальце, убеждаюсь, что за мной никто не следит.

Это вообще первое, чему здесь учат: как проверить, что у тебя нет «хвоста», и что делать в том случае, если он вдруг обнаружится. На что обращать внимание, окидывая взглядом улицу. Как быстро слиться с толпой людей. Как избавиться от того, что может каким-то образом вывести на ячейку.

Но сейчас я не замечаю вокруг ничего подозрительного.

Я пристегиваю цепочкой велосипед, вешаю на локоть корзинку и поднимаюсь по сумрачной узкой лестнице на третий этаж. Три коротких стука в дверь. Не больше и не меньше. Вскоре слышится щелканье отпираемых замков, и дверь чуточку приотворяется. В щели виден один лишь глаз и низкая густая бровь.

– J’espère que tu as faim[40], – громко, в точности по инструктажу, говорю я.

Дверь открывается на пару дюймов шире. Теперь видно три четверти лица. Прищуренный глаз внимательно меня оглядывает. Наконец дверь открывается достаточно, чтобы я могла войти.

Квартирка совсем крохотная – из двух маленьких комнат, плотно заставленных столами с лампами. Ощущение тесноты и замкнутого пространства усиливается черными шторами затемнения, задернутыми, несмотря на то что за окнами день. А еще здесь все пропитано едкой вонью. Химические испарения смешиваются с запахом немытых мужских тел, желудевого кофе и сигаретного дыма.

Пока я жду, то вспоминаю данные мне инструкции. Ничего не говорить, пока ко мне лично не обратятся. И что бы тут ни увидела – никаких комментариев или вопросов. Чем меньше я знаю, тем лучше. И все же очень трудно обуздать свое любопытство при виде того, что сильно смахивает на сборочную линию. Вдоль всей дальней стены рядком стоят небольшие столики, заставленные разного цвета чернилами, письменными принадлежностями, печатями, штампами и канцелярским клеем.

Всего я там насчитываю четверых: один открыл мне дверь, а остальные трое сидят, пригнувшись, за различными по оснащению столиками. Никто ничего не говорит, хотя сразу становится ясно, кто тут главный. Он сидит за самым дальним столиком в окружении разных принадлежностей своего ремесла. Он и есть тот самый Художник. Что-то обостренно-отчаянное чувствуется в том, как он склоняется над работой, как пальцы вздрагивают, начертывая мелкие, неистовые штрихи и посредством бумаги и чернил создавая новую человеческую личность.

Наконец он поднимает голову и вытягивает шею, чтобы немного распрямить позвоночник. Глаза наши на мгновение встречаются. Он, на удивление, очень молод – не намного старше меня. С длинным лицом, с очками в круглой проволочной оправе и с заросшим темной щетиной подбородком. Однако момент этот быстро проходит, и он возвращается к работе.

Впустивший меня в дом мужчина наконец возвращается, неся мне клеенчатый пакет. Я не должна заглядывать внутрь или вообще что-либо говорить. Я засовываю пакет сзади, под пояс юбки, и сверху накрываю кардиганом. Никаких денег не передается. Художник ничего не берет за свою работу. Как и все мы, он старается для общего дела.

Выждав достаточно времени, я освобождаю корзинку, оставляя в квартире вино и еду, немного растрепываю волосы, чуть смазываю помаду – на тот случай, если вдруг меня кто-то заметит на выходе. После чего спускаюсь вниз, снова выхожу на солнечную улицу, сажусь на велосипед и качусь обратно с пакетом поддельных документов, спрятанных у меня под поясом.

Какое же это облегчение – вновь вернуться в госпиталь и отдать наконец клеенчатый пакет в руки Элизе. Она меня хвалит, но довольно сухо и деловито – в чем, впрочем, нет ничего необычного. Она не склонна к многословию. И все-таки то, как она, разговаривая со мной, отводит взгляд, внушает тревогу. А потом она мне сообщает: Энсон еще не вернулся с ночного задания.

От этой вести у меня чуть земля из-под ног не уходит. Элиза заставляет меня сесть и приносит чашку кофе. Нам нет необходимости притворяться, будто мы с Энсоном всего лишь коллеги по работе. Она просто женщина, утешающая другую женщину, и я ей за это благодарна. Она объясняет, что ничего такого необычного не случилось – мол, могли возникнуть сотни причин, – и он наверняка в любой момент вернется. Однако в ее голосе я все равно чувствую тревогу и, вернувшись к своим больничным обязанностям, невольно прокручиваю в голове самые что ни на есть худшие сценарии. Что Энсона застрелили или что его в толпе других загнали в поезд и отправили в один из концлагерей.

Работать в рядах движения Сопротивления означает принять как неизбежное арест, пытки и, возможно даже, смерть. Но для Энсона я не могу и не хочу принимать подобную неотвратимость. Он должен спастись! Обязан! Между тем день переходит в вечер, а от него по-прежнему ни слуху ни духу. Мне вспоминается Maman, что, рассказывая мне об Эрихе Фриде, беспокойно перебирала четки, и внезапно меня осеняет. В такие моменты мы готовы довериться чему угодно, уповать на что только можно, лишь бы это позволяло нам надеяться.

Аделин чувствует, что со мной происходит что-то не то. Я упрямо объясняю ей, что у меня всего лишь болит голова и мне нет надобности уходить домой, однако она не отступает, пока я не соглашаюсь хотя бы пойти в столовую и что-нибудь съесть.

Пытаясь влить в себя какой-то суп, я даже не ощущаю его вкуса. Аделин не отходит от меня, настаивая, чтобы я отправилась домой и отдохнула, – и тут он неожиданно появляется в дверях! Я чуть не роняю из рук ложку, проглатывая слезы, которые никто не должен видеть. Вид у него изнеможенный, тяжелый взгляд, под глазами тени. Но через переполненный зал столовой он встречается со мной взглядом и на мгновение задерживает его, словно говоря: «Я в безопасности. Прости. Я люблю тебя».

Я поднимаюсь и на дрожащих ногах бегу в ближайший туалет, чтобы дать волю слезам. Когда, вернувшись в столовую, я снова нахожу его взглядом, кто-то уже принес ему чашку кофе. Крепкий черный, а не разбавленный, и с сахаром, как ему нравится. Но Энсон этого как будто и не замечает. Я вижу, как с другого конца зала Элиза ловит его взгляд и словно вопрошающе приподнимает брови. Едва заметно он мотает головой. Мне любопытно, что это может означать, но сейчас, когда вокруг столько людей, лучше ни о чем его не спрашивать.

Попозже, когда народ расходится и Энсон успевает доесть второй сэндвич, я спрашиваю его, что случилось. Знаю, что это нарушает наши правила, но мне это сейчас не важно.

– Где ты был?

– Не могу сказать, – качает он головой.

– Я уже боялась, что ты погиб, – срывающимся шепотом говорю я. – Или попал в концлагерь. Не говори, будто не можешь объяснить.

– Мне необходимо поговорить с Самнером, – безучастно произносит он, словно я ничего ему только что не сказала. – Где он?

Взгляд его сейчас пустой, в нем ни любви, ни теплоты. Он сейчас всецело ушел в Сопротивление, в работу подполья – в этот каменный уголок его души, где для меня нет места. Или для чего-либо другого, не касающегося дела борьбы.

– Несколько часов назад поступило четверо раненых, – объясняю я, пытаясь говорить ровным тоном. – Кто-то, я слышала, говорил, что понадобится двойная ампутация. Но сейчас он уже должен был, наверное, освободиться.

Кивнув, Энсон осушает чашку и встает: