тебе не принадлежат. – Я начинаю говорить слишком торопливо, ненавидя себя за те слова, что слетают с моих губ. Мне так отчаянно хочется, чтобы я ошибалась! Но вдруг это не ошибка?

Он хочет взять меня за руку, но я невольно ее отдергиваю. Энсон изумленно смотрит на меня:

– Ты что… меня боишься?

– Столько всего вокруг говорят. И вел ты себя слишком странно…

Сделав шаг назад, он проводит растопыренными пальцами сквозь волосы.

– И ты решила, что я и есть тот самый шпион? И что теперь, когда ты узнала мой маленький секрет, я вынужден буду… что? Задушить тебя? Или перерезать горло?

Энсон смотрит на меня в упор. Взгляд у него твердый, но в нем чувствуется страдание – как будто бы, отдернув руку, я сделала ему физически больно.

– И это после всего… – произносит он наконец. – После всего, что между нами было… ты могла такое обо мне подумать?

– Энсон…

– Пожалуй, я бы предпочел, чтобы ты считала, будто я встречаюсь с Элизой. Думаю, ей бы тоже это было приятнее, нежели называться фашисткой.

– Я никого из вас фашистами не называла. Но что я должна была подумать?

– Ты должна была мне доверять.

Я возмущенно вскидываю подбородок:

– Так же, как ты доверял мне?

Энсон шумно вздыхает, и внезапно я замечаю, как сильно он измучен.

– Дело тут вовсе не в доверии, – устало говорит он. – Это просто осторожность. Если меня поймают… Я не смею подвергать тебя такой опасности. Поэтому я не хотел, чтобы ты что-либо об этом знала.

– Но теперь-то я знаю. По крайней мере, мне так кажется. Поэтому теперь ты вполне можешь посвятить меня и в остальное.

– Нет, – качает он головой.

– Скажи, те люди, – не отступаю я, нацелившись утвердиться в том, что кажется теперь настолько очевидным, – те, что якобы внезапно умерли… Те опустевшие вдруг койки… Они ведь не умерли, правда?

– Оставь эти разговоры, Солин. Прошу тебя. Иди наверх и забудь все, что здесь видела.

Но я решительно мотаю головой, не желая, чтобы меня таким образом отодвигали в сторону. Мне просто необходимо знать все – и о том, чем именно он занимается, и о том, как рискует.

– Значит, это ты, – продолжаю я, – ты помог им отсюда бежать. Используя подложные документы вроде этих. Это ты!

Он шумно выдыхает, раздраженный моей неуемностью.

– Этим много кто занимался. Целая ячейка рисковала жизнями, чтобы спасти эту горстку людей. В основном это были летчики, а также – несколько друзей из Сопротивления, которых угораздило попасть под прицел гестапо. У нас есть человек, который занимается документами. Веришь в такое: художник, ставший тем, кто подделывает бумаги. Это вот – его работа, – указывает он рукой на документы на столе. Время от времени мы даем людям новые имена и переправляем их через границу в Испанию, а потом в Англию или даже в Соединенные Штаты. Иногда бывает необходимо организовать для человека местечко, где бы он мог перекантоваться, прежде чем мы сможем безопасно переправить его дальше. И мы его прячем – вот здесь.

Я вновь окидываю взглядом крохотную каморку с минимумом мебели и контрабандным радио, с примитивнейшими удобствами. То есть все это время Энсон рисковал своей жизнью, чтобы помогать скрываться от нацистов другим людям – солдатам, воюющим за то, чтобы вызволить Францию из гитлеровской хватки, антифашистским агитаторам, товарищам по Сопротивлению, которым грозил арест.

Мои мысли тут же перетекают к Эриху Фриде. К человеку, которого любила моя мать и которому позволила уйти. К семье, которую он, возможно, завел потом в Германии. К его жене, а также детям, с которыми у меня общая кровь и часть родословной. И я ловлю себя на том, что молюсь за то, чтобы и им в нужное время помог выбраться из беды кто-то вроде Энсона.

– Ты ведь мог бы мне об этом рассказать, – намного мягче говорю я. – Я смогла бы хранить твою тайну.

– Да ведь это же не только моя тайна, Солин. Она принадлежит всем нам. Всем тем, кто работает в Сопротивлении. И каждый из нас должен эту тайну хранить.

– Ну, теперь она и мне тоже принадлежит, – невозмутимо говорю я. – Только мне хотелось бы делать нечто большее, чем просто ее хранить. Позволь и мне тоже участвовать в том, чем ты занимаешься, Энсон. Разреши мне помогать.

– Я не могу тебе это позволить.

– Пожалуйста! Я еще не знаю, чем могу помочь, но наверняка для меня что-то найдется.

– Нет.

– Ну, тогда я пойду к доктору Джеку, – заявляю я. – И попрошу его, чтобы позволил мне помогать. И не притворяйся, будто он обо всем этом и знать не знает. Без его разрешения здесь вообще ничего не происходит.

Однако лицо Энсона все так же твердо и непроницаемо.

– Солин, я не…

Я прижимаю подушечки пальцев к его губам, не позволяя договорить.

– Не отказывай мне, Энсон. Скажи, что я могу сделать.

Глава 20

Солин

Без веры даже наше дело обречено на неудачу. Вера – это все.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

27 августа 1943 года.

Париж

Я была крайне ошеломлена, узнав, чего смогла добиться горстка бесстрашных мужчин и женщин под бдительным оком boche. В то время как Париж кишел гестаповцами Геринга, доктор Джек и его штат вели собственную войну против герр Гитлера. Причем я даже сумела влиться в их борьбу.

Если бы когда-то хоть кто-нибудь мог предположить, что я окажусь вовлечена в подобное дело, я бы ответила, что он, видно, перепил вина. Но теперь я нахожу, что это дает мне новое ощущение своей нужности, определенный способ не чувствовать себя жертвой в наводненном нацистами городе. И я представляю, как Maman одобрительно взирает со своих дальних высей на мою тайную деятельность – хотя бы ради Эриха Фриде.

Еще мне это помогает ощущать себя ближе к Энсону, знать, что его миссия – и моя миссия тоже, что мы с ним увлечены одним делом. В последнее время мы все больше разговариваем с ним о будущем. И хотя мы и не касаемся темы «рядом на веки вечные» – ибо война делает подобные речи неблагоразумными и бессмысленными, – но, по крайней мере, строим какие-то планы на будущее. Обсуждаем, куда мы отправимся после войны и чем будем заниматься. И в этих приятных, праздных размышлениях мы с Энсоном неизменно видим себя вместе. И на сегодняшний день для меня этого достаточно. Как обычно говорила Maman, на первом месте должна быть работа.

После того разговора в подвале меня успели хорошо просветить, и я узнала о разных направлениях работы Сопротивления: о подрывных операциях, координируемых по подпольной радиосвязи, об организации саботажа на транспорте снабжения, о печати и распространении подпольных газет и даже о переправке оружия и взрывчатки. Причем каждая ячейка работает независимо от других. Наши действия, конечно, не такие отважные, как взрыв мостов и железных дорог, и все-таки не менее опасные. Для тайной эвакуации сбитых летчиков-союзников из Франции требуются и хитроумный план, и множество доверенных рук.

Процесс этот начинается с изготовления фальшивых свидетельств о смерти и старательно подделанных удостоверений личности. Далее задействуется целая сеть курьеров (многие из которых – женщины вроде меня) и множество конспиративных квартир на всем пути по хранящемуся в строжайшей тайне маршруту через Пиренеи в Северную Испанию, а затем – в порт Лиссабона.

Так вот, перевозить людей, когда наконец настает день тайной эвакуации, и есть задача Энсона. В те вечера, когда он целует меня на прощанье, обещая вернуться целым и невредимым, меня охватывает жуткий страх – потому что мы оба знаем, что он не может ничего подобного гарантировать. В эти дни всем нам кажется, будто сейчас мы проживаем время, взятое взаймы. Мы дерзко надеемся на то, что судьба нас сохранит, и думаем не о том, настанет ли вообще однажды настоящее наше время, – а как и где это произойдет. Еще добавляет опасности и то, что ворота нашего госпиталя находятся прямо напротив немецкого военного штаба, у входа в который день и ночь дежурят часовые.

Впрочем, теперь у меня есть и свое дело – работа посыльной. Наконец, после двух недель обучения, мне дали настоящее задание. Я никогда не считала себя особенно храброй, однако то, что я делаю, мне кажется очень правильным и нужным. И не только для Парижа, но и для Энсона. Вносить свой вклад в общее дело – пусть даже и незначительный, – значит помогать ему.

Энсон твердо стоял