заветный оборот Чичикова, стали утверждаться «твердой стопой на твердом основании». Тексты Довлатова появились не только на русском, но и на английском языке. И не по мановению волшебной палочки, а во многом благодаря рассчитанным усилиям самого автора. Я тоже подписала договор на книгу «Барышников в России», начала печататься в американских журналах. Постепенно те, кто упорно продолжал заниматься своим делом, увидели и результаты трудов. Довлатов никогда не только не завидовал успехам коллег, а, напротив, как-то даже гордился ими и подчеркивал это. Его надписи восьмидесятых годов стали спокойными, дружескими:

«Нина, „Наши“ — это не только семья, наши — это все милые и симпатичные люди, начиная с тебя» (на книге «Наши»).

Или:

«Эту книгу старый ферт

Дарит Нине Аловерт…

С любовью. С. Д.»

(на втором издании «Соло на ундервуде»).

«Заповедник» надписан моей матери, литературоведу Елене Александровне Тудоровской. Ее Довлатов очень уважал, постоянно говорил мне: «Надо приехать к тебе в гости, когда тебя нет дома. Поговорить с мамой о литературе и прошлом. Не то умрет старуха, а я не успею все спросить».

Мама умерла в 1986 году. Довлатов ее со мной хоронил.

Теперь у них обоих свободное время — вечность. И гуляют где-нибудь на Елисейских Полях, не торопясь разговаривают о литературе…

«Иностранку» Довлатов писал и публиковал частями в газете «Панорама» (Сан-Франциско), затем издал отдельной книгой. Долго не хотел мне дарить, все канючил: «Зачем тебе? Не читай, книга плохая…» Подарил наконец с вежливой надписью:

«Милой Нине Аловерт с наилучшими пожеланиями».

А внутрь вложил записку: «Книга — говно, следующая будет лучше».

И вот, следующая надпись — на сборнике рассказов «Представление». Она мне особенно дорога:

«Нине Аловерт, вернувшейся на родину без потерь».

К этому времени началась перестройка, и я в 1987 году съездила в Россию. Этот год, начиная с которого у «новых американцев» возобновились контакты с отечеством, положил как бы рубеж «второй», прожитой уже в Америке, жизни. Начался третий этап…

В далеком 1979 году, когда я впервые снимала Довлатова на квартире Ретивовой, Сергей (как он мне сам рассказывал позднее) обратился к своей — и нашей общей — знакомой: «А это еще кто?» — «Не обращай внимания, — сказала моя ближайшая подруга, — это такая нищая, бедная, ну, пусть себе снимает…» Довлатов сначала так и относился: «Ну, пусть себе…»

Но, кажется, именно мое упорное желание заниматься своим не приносящим доходов делом в конце концов вызвало его уважение. Что-то в этом роде. Как говорил кто-то из эмигрантов: «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Может быть, самое трудное и самое важное в нашей уже долгой американской жизни было сохранить себя. Мне приятно, что Сергей Довлатов понял и признал это мое стремление.

К этому же — 1987-му — году относятся мои последние фотографии Довлатова. Больше я его не снимала.

Из сделанных мной портретов Сергей выделил тот, где он изображен во время выступления с микрофоном в руке. Этот снимок он вложил в оставшийся после него конверт с надписью: «Эти фотографии могут быть воспроизведены на обложках моих произведений, если таковые воспоследуют». А мне по-прежнему нравятся первые мои его снимки 1979 года…

Когда я видела Сережу последний раз, я только что опять прилетела из России. Я говорила ему, что его любят в Питере, что едва ли не в каждом доме, где я бывала, его цитируют наизусть.

«Я знаю, что я популярен, — сказал Довлатов. — Поздно».

Поздно — потому что все это нужно ему было тогда, в той далекой молодости, когда его не печатали, когда хотелось, так всем нам хотелось, печататься, быть известными и любимыми.

Что же оставалось теперь?

Выходит путник налегке,

Открылись скорбные ворота,

Где всех нас ожидает кто-то

С копьем и лилией в руке.

Это у меня сложилось 24 августа 1990 года.

Нью-Йорк, сентябрь 1994 г.

Библиографическая справка

Ни одного текста, опубликованного в СССР до 1978 г., Довлатов перепечатывать ни при каких обстоятельствах не позволял. В завещании специально оговорил запрет на публикацию каких бы то ни было его произведений, созданных им в СССР до эмиграции, а составителю настоящего издания писал 2 декабря 1988 г.: «Повсюду валяются мои давние рукописи, устаревшие, не стоящие внимания и пр. Самое дикое, если что-то из этого хлама просочится в печать, это много хуже всяческого непризнания». Так что «академическое» издание «Полного собрания сочинений» Сергея Довлатова — дело отдаленного будущего, если это отдаленное будущее такую потребность ощутит. Поэтому источником любых републикаций могут быть только книги или периодика, выходившие за рубежом и подготовленные к печати самим автором. Такими же каноническими источниками нужно считать и несколько изданий, вышедших после смерти писателя на родине, в том числе и несколько публикаций, подготовленных им еще при жизни. Особенную трудность представляет в этом смысле издание «Ремесла», точнее говоря, первой его части «Невидимая книга», так как авторские указания о внесении в нее некоторых изменений (касающиеся в основном упоминания реально существующих фамилий) Довлатов успел сделать лишь в устной форме и ни корректуры, ни сданной в набор рукописи не просмотрел. По поводу правомочности печатания текста, не заверенного официально авторской подписью, в печати выражены две противоположные точки зрения (см. полемику в петербургской газете «Литератор»: № 1 и 4 за 1992 г.). Мы считаем нужным придерживаться последней воли писателя, хотя бы она и была высказана лишь устно, в беседе.

Тем не менее интерес современников к сочинениям прозаика в последние годы стабильно высок, и мы включили в «Малоизвестного Довлатова» разделы — «Две сентиментальные истории» и «Из ранней прозы», — составленные из произведений, возникших в бытность писателя на родине. Но и здесь не уклонились от прямых указаний автора «…допускать к печати либо что-то из моих книжек, либо то, что получено от меня лично, выправлено и подготовлено мной самим» (цитированное письмо). Все включенные в эти два раздела ранние произведения Довлатова заново переписаны или отредактированы им и опубликованы в русской зарубежной периодике. В художественном отношении некоторые из ранних вещей Довлатова, например рассказ «Дорога в новую квартиру», не уступают произведениям эмигрантского периода. Их отнесение к «ранней прозе» означает лишь, что избранные в данном случае прозаиком коллизии были им уже использованы до 1978 г.

Известную трудность представляет собой также публикация эпистолярного наследия Довлатова. Запрета на него в завещании не содержится, и, кроме того, известно признание писателя: «Я, наверное, единственный автор, который пишет письма с б`ольшим удовольствием, чем