А в следующую секунду я в тихой, но яростной борьбе пытаюсь вырваться из рук Глеба, который прижимает меня к своей груди, игнорируя мое сопротивление.

— Прекрати, — кричу шепотом. — Не трогай меня!

— Прости, Нина, — мажет губами по виску, щеке и шее. — Прости меня.

Глаза жгут слезы, грудь клокочет от криков, которые я не могу выпустить из себя, и меня сотрясает в немых рыданиях.

— Прости…

Он оседает на пол, увлекая меня за собой, и продолжает целовать. Его губы оставляют на мое влажной от слез коже ожоги.

Мне больно. Так больно, что раскаленные иглы под ногтями показались бы детской шалостью.

Я умираю в объятиях любимого мужа.

Мое сердце гниет, покрывается струпьями и язвами.

— Прости меня, — Глеб утыкается в мою шею лицом. — Нина, это было глупости. Один раз. Всего один.

У предательства есть градация?

Наверное.

Но препарировать причины, взвешивать вину и оценивать обман можно только на холодную голову.

А у меня сейчас в голове мозг расплавился и булькает паникой, ревностью и отчаянием.

— Пусти меня.

— Нет. Не отпущу.

— Мы не можем.

— Можем.

— За что, Глеб?

— Я не знаю. Не знаю, Нина.

Я все же выворачиваюсь из его рук и отползаю к комоду. Меня продолжает трясти.

— Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя. Мы столько лет прожили.

Да, и эти года все усложняют, как и наши дети.

Я должна быть сильной, взрослой и разумной, чтобы понять, как дальше быть, а я хочу все бросить и сбежать. И ведь детей в охапку всех не соберешь, потому что они давно не младенцы.

— Я, как и ты, растерян, — Глеб всматривается в мои глаза. — Мне этот ребенок не нужен, я его не хотел, не планировал…

— Прекрати, а то ты сейчас договоришься, что притащишь его в наш дом, — руки холодные и потные. Я вытираю их о подол платья.

— Не говори глупостей, — смотрит в сторону и хмурится.

— Ты еще и не предохранялся, — шепчу я. — О чем ты думал?

— В тот момент? — переводит мрачный взгляд на меня. — Ни о чем, Нина.

— Ты так нажрался, что совсем не соображал? — шепчу я.

А затем я вспоминаю тот вечер, когда он пришел пьяный с корпоратива и как молча, сшибая все на своем пути, поднялся на второй этаж в нашу спальню и заперся в ванной комнате на пару часов.

А затем всю ночь прижимал меня к себе и неразборчиво шептал, что я у него сокровище и что он меня любит больше жизни. Благодарил за сыновей, за дочь и за то, что я такая любимая.

— Я тогда ничего не сказал, потому что думал, что пронесет. И если бы пронесло, Нин, я бы с собой это в могилу унес, — сжимает кулаки. — Ты бы ничего не узнала.

Мне холодно от его слов, потому что я бы предпочла жить в неведении. И то, что Глеб решил тогда смолчать, скрыть правду о том вечере и продолжить жить, как жил, было, наверное, правильно.

Но это только в том случае, если бы не было беременности.

Мы прожили с Глебом слишком много лет, и у нас схожие характеры и взгляды на жизнь. О некоторых моментах, что могут уничтожить семью и травмировать детей, лучше молчать.

Это наш кризис. Наши отношения, которые полетели под откос, и швырять детей в эту грязь, не осознав всех последствий, нельзя.

— Оставь меня, — провожу ладонью по лицу, пытаясь стереть с себя напряжение и страх за будущее. — Я не готова сейчас к разговору, вопросам и ответам. Иди к детям. Я… хочу побыть в тишине, Глеб. Уж на это у меня есть право сейчас? Мне смотреть на тебя сейчас больно и тошно, — выдыхаю и рычу. — Меня буквально мутит от твоей рожи, Глеб.

А затем я замираю, как и мой бледный муж. Шестеренки в голове скрипят, потом резко проворачиваются, стирая зубчики, и я медленно выдыхаю в попытке осознать реальность.

— Глеб, оставь меня, пожалуйста, — хрипло шепчу я.

Мозг уже не просто булькает, а плавит череп.

— Что случилось? — тихо спрашивает Глеб.

А я не шевелюсь с широко распахнутыми глазами, прислушиваясь к слабой тошноте, и я ее узнаю. Я родила трех детей.

И я планировала только трех. Два мальчика и девочку.

Я ведь сижу на таблетках. И я ни разу не пропускала прием.

Ну, может, пару раз позже их глотала, когда выматывалась на работе и с детскими разборками, кто кого обидел.

Нет. Я не могу быть беременной. Не сейчас. Это подстава. Это подлость. Дайте мне разобраться для начала с изменой мужа, и только потом бейте по голове второй раз.

— Нин, — Глеб касается моей руки, а я ее одергиваю и прижимаю к груди.

Он об этом не узнает. Никто не узнает. Потому что… потому что я планировала только троих детей.

— Дай мне побыть одной, — цежу сквозь зубы. — Ты сказал мне достаточно.

— Понял, — Глеб встает и шагает к двери. — Да, тебе надо эту новость переварить.

Не буду истерить и паниковать. Тошнота может быть просто тошнотой.

— Глеб, что случилось? — слышу за дверью встревоженный голос Гали, нашего семейного доктора. — Ты что тут такой бледный стоишь? С Ниной что-то? Господи! Да что ты молчишь?!

Глава 5. Я ему надоела?

— У тебя давление низкое, — Галя хмурится на циферблат манометра, а после вытаскивает из ушей стетоскоп.

Я пялюсь на люстру.

Меня все еще тошнит.

— Нин.

— Что?

— Какие еще жалобы?

— Никаких.

Галя стягивает манжету тонометра с моего плеча и вздыхает, ожидая, когда я заговорю, но я молчу и продолжаю пялиться на люстру.

Белые лепестки из тонкого стекла, золотая каемка по краю. Я с Глебом несколько часов выбирала эту люстру.

Галя смотрит на Глеба, который стоит у двери привалившись к стене плечом.

— Отключилась на несколько секунд, слабость, — отвечает тот.

В некоторых моментах я дотошная и противная, но у Глеба иммунитет к моим капризам. Он всегда спокоен. Я могу по всему городу его гонять в поисках идеального пледа в спальню, а он не психует и не ищет отговорок, чтобы слинять.

И только с очень близким и любимым человеком можно быть таким спокойным, как удав и не раздражаться на вопрос, какая расцветка лучше. Терракотовая или оранжевая.

Я его достала?

Я ему надоела?

Я задушила его бытом?

Он перестал чувствовать себя рядом со мной мужчиной?

Он соскучился по девичьему восторгу, которое очаровывает многих мужчин после сорока?

У него кризис среднего возраста?

Он устал от того, что