Во всем, что видит или слышит,

предлог для грусти находя,

зануда — нечто вроде крыши,

текущей даже без дождя.

На нас нисходит с высоты

от вида птичьего полета

то счастье сбывшейся мечты,

то капля жидкого помета.

Мы умны, а вы — увы

что печально, если

жопа выше головы,

если жопа в кресле.

Глава 3

БОРЬБЕ ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО

Я БЫЛ ИНОРОДНОЕ ТЕЛО

В стране рабов, кующих рабство

среди блядей, поющих блядство,

мудрец живет анахоретом,

по ветру хер держа при этом.

Себя расточая стихами

и век промотавши, как день.

я дерзко хватаю руками

то эхо, то запах, то тень.

На все происходящее гляжу

и думаю: огнем оно гори:

но слишком из себя не выхожу,

поскольку царство Божие — внутри.

Прожив полвека день за днем

и поумнев со дня рождения,

теперь я легок на подъем

лишь для совместного падения.

Красив, умен, слегка сутул,

набит мировоззрением,

вчера в себя я заглянул

и вышел с омерзением.

В живую жизнь упрямо верил я,

в простой резон и в мудрость шутки,

а все высокие материи

блядям раздаривал на юбки.

Толстухи, щепки и хромые,

страшилы, шлюхи и красавицы,

как параллельные прямые,

в моей душе пересекаются.

Мне моя брезгливость дорога,

мной руководящая давно:

даже чтобы плюнуть во врага,

я не набираю в рот гавно.

Я был везунчик и счастливчик,

судил и мыслил просвещенно,

и не один прелестный лифчик

при мне вздымался учащенно.

 Мой небосвод хрустально ясен

и полон радужных картин

не потому, что мир прекрасен,

а потому, что я — кретин.

На дворе стоит эпоха,

а в углу стоит кровать,

и когда мне с бабой плохо,

на эпоху мне плевать.

Пишу не мерзко, но неровно:

трудиться лень, а праздность злит,

живу с еврейкой полюбовно,

хотя душой — антисемьит.

Я оттого люблю лежать

и в потолок плюю,

что не хочу судьбе мешать

кроить судьбу мою.

Все вечные жиды во мне сидят —

пророки, вольнодумцы, торгаши,

и, всласть жестикулируя, галдят

в потемках неустроенной души.

Я  ни в чем на свете не нуждаюсь,

не хочу ни почестей, ни славы;

я своим покоем наслаждаюсь,

нежным, как в раю после облавы.

Пока не поставлена клизма,

я жив и довольно живой;

коза моего оптимизма

питается трын-травой.

Ничем в герои не гожусь —

ни духом, ни анфасом;

и лишь одним слегка горжусь

что крест несу с приплясом.

Клянусь компотом детства моего

и старческими грелками клянусь, —

что я не испугаюсь ничего,

случайно если истины коснусь.

Что расти с какого-то момента

мы перестаем — большая жалость:

мне, возможно, два лишь сантиметра

до благоразумия осталось.

 На дереве своей генеалогии

характер мой отыскивая в предках,

догадываюсь грустно я, что многие

качаются в петле на этих ветках.

Склонен до всего коснуться глазом

разум неглубокий мой, но дошлый,

разве что в политику ни разу

я не влазил глубже, чем подошвой.

За то, что смех во мне преобладает

над разумом средь жизненных баталий,

фортуна меня щедро награждает

обратной стороной своих медалей.

В этом странном окаянстве —

как живу я? Чем дышу?

Шум и хам царят в пространстве,

шумный хам и хамский шум.

Когда-нибудь я стану знаменит,

по мне окрестят марку папирос,

и выяснит лингвист-антисемит,

что был я прибалтийский эскимос.

Что стал я пролетарием — горжусь;

без устали, без отдыха, без фальши

стараюсь, напрягаюсь и тружусь,

как юный лейтенант — на генеральше.

Каков он, идеальный мой читатель?

С отчетливостью вижу я его:

он скептик, неудачник и мечтатель,

и жаль, что не читает ничего.

Господь — со мной играет ловко,

а я — над Ним слегка шучу,

по вкусу мне моя веревка,

вот я ногами и сучу.

Блуд мировых переустройств

и бред слияния в экстазе —

имеют много общих свойств

со смерчем смыва в унитазе.

Эпоха, мной за нравственность горда,

чтоб все об этом ведали везде,

напишет мое имя навсегда

на облаке, на ветре, на дожде.

Куда по смерти душу примут,

я с Богом торга не веду;

в раю намного мягче климат,