стонала тема: глубже, глубже,

а он был в силах только чаще.

Наследства нет, а мир суров;

что делать бедному еврею?

Я продаю свое перо,

и жаль, что пуха не имею.

Бюрократизм у нас от немца,

а лень и рабство — от татар,

и любопытно присмотреться,

откуда винный перегар.

Дойдут, дойдут до Бога жалобы,

раскрыв Божественному взору,

как, не стесняясь Божьей фауны,

внизу засрали Божью флору.

Совсем на жизнь я не в обиде,

ничуть свой жребий не кляну;

как все, в гавне по шею сидя,

усердно делаю волну.

Среди чистейших жен и спутников,

среди моральнейших людей

полно несбывшихся преступников

и неслучившихся блядей.

Мужик, теряющий лицо,

почуяв страх едва,

теряет, в сущности, яйцо,

а их — всего лишь два.

Нам охота себя в нашем веке

уберечь, как покой на вокзале,

но уже древнеримские греки,

издеваясь, об этом писали.

Ища путей из круга бедствий,

не забывай, что никому

не обходилось без последствий

прикосновение к дерьму.

Я не жалея покидал

своих иллюзий пепелище,

я слишком близко повидал

существованье сытых нищих.

Старик, держи рассудок ясным,

смотря житейское кино:

дерьмо бывает первоклассным,

но это все-таки гавно.

Мы сохранили всю дремучесть

былых российских поколений,

но к ним прибавили пахучесть

своих духовных выделений.

Не горюй, старик, наливай,

наше небо в последних звездах,

устарели мы, как трамвай,

но зато и не портим воздух.

Люблю эту пьесу: восторги, печали,

случайности, встречи, звонки;

на нас возлагают надежды в начале,

в конце — возлагают венки.

Глава 10

ЖИВУ Я БОЛЕЕ ЧЕМ УМЕРЕННО,

СТРАСТЕЙ НЕ БОЛЕЕ, ЧЕМ У МЕРИНА

Меж чахлых, скудных и босых,

сухих и сирых

есть судьбы сочные, как сыр, —

в слезах и дырах.

Пролетарий умственного дела,

тупо я сижу с карандашом,

а полузадохшееся тело

мысленно гуляет нагишом.

Маленький, но свой житейский опыт

мне милей ума с недавних пор,

потому что поротая жопа —

самый замечательный прибор.

В нас что ни год — увы, старик, увы,

темнее и тесней ума палата,

и волосы уходят с головы,

как крысы с обреченного фрегата.

Я жизнь свою организую,

как врач болезнь стерилизует,

с порога на хуй адресую всех,

кто меня организует.

Увижу бабу, дрогнет сердце,

но хладнокровен, словно сплю;

я стал буквальным страстотерпцем,

поскольку страстный, но терплю.

Душа отпылала, погасла,

состарилась, влезла в халат,

но ей, как и прежде, неясно,

что делать и кто виноват.

Жизнь, как вода, в песок течет,

последний близок путь почета,

осталось лет наперечет

и баб нетронутых — без счета.

Служа, я жил бы много хуже,

чем сочинит любой фантаст,

я совместим душой со службой,

как с лесбиянкой — педераст.

Скудею день за днем. Слабеет

пламень;

тускнеет и сужается окно;

с души сползает в печень грузный

камень,

и в уксус превращается вино.

Теперь я стар — к чему стенания?!

Хожу к несведущим врачам

и обо мне воспоминания

жене диктую по ночам.

Чего ж теперь? Курить я бросил,

здоровье пить не позволяет,

и вдоль души глухая осень,

как блядь на пенсии, гуляет.

В шумных рощах российской

словесности,

где поток посетителей густ,

хорошо затеряться в безвестности,

чтоб туристы не срали под куст.

Что может ярко утешительным

нам послужить под старость лет?

Наверно, гордость, что в слабительном

совсем нужды пока что нет.

Я кошусь на жизнь веселым глазом,

радуюсь всему и от всего;

годы увеличили мой разум,

но весьма ослабили его.

Как я пишу легко и мудро!

Как сочен звук у строк тугих!

Какая жалость, что наутро

я перечитываю их!

Вчера я бежал запломбировать зуб,

и смех меня брал на бегу:

всю жизнь я таскаю мой будущий труп

и рьяно его берегу.

Не жаворонок я и не сова,

и жалок в этом смысле жребий мой,

с утра забита чушью голова,

а к вечеру набита ерундой.

Я не люблю зеркал — я сыт

по горло зрелищем их порчи:

какой-то мятый сукин сын

из них мне рожи гнусно корчит.

Святой непогрешимостью светясь

от пяток до