каким-то образом вся наша компания оказалась в Богучарово. И вот мы уже стояли около странной колокольни.

— Клинкер, — сурово сказал Директор Музея. — Это клинкер.

Какой, к чёрту клинкер, о чём это они? Спросонья я ничего не понимал. Оказалось, что они говорят о колокольне.

Потом я вспомнил, что клинкер — это огнеупорный кирпич. Проверить я это не мог, а мог лишь поверить. Клинкер так клинкер.

Меня больше интересовал Хомяков.

Дом был стар, облуплен, но крепок — с одной стороны в нём было почтовое отделение, где из стен торчал классицизм, чуть замазанный масляной краской.

С оборотной стороны жили люди, спала блохастая собака. Через лес виднелась какая-то циклопическая постройка, похожая на раскормленную новорусскую дачу.

Славянофильство было занесено палой листвой. Листва занесла и памятник полковнице графине Александре Ильиничне фон Деръ-Остенъ-Сакенъ, что скончалась 30 августа 1841 года на сорок пятом году жизни.

И вот мы оказались в Ясной поляне. Я упал в кровать и намотал на голову быстрый и короткий сон.

Извините, если кого обидел.

11 января 2010

История про приход и уход (IV)

…Но вот мы продолжили путь, и, объехав кругом Тулу, оказались в Ясной поляне. Я упал в кровать и намотал на голову быстрый и короткий сон.

Мне снилось то, как я как-то приехал сюда на поезде, в первом классе. Правда, у меня создалось впечатление, что меня бы пустили и без билета, поскольку всего три или четыре человека было в этом вагоне повышенной комфортности. А ведь в Ясную Поляну нужно приезжать на поезде. Нет, можно, конечно и на подводах, пешком, как ходили когда-то к старцу. Но именно на поезде, а не на автобусе, сейчас правильнее. Эта электричка ходила на Щёкино с тремя или четырьмя остановками — только по выходным, зато останавливалась на Козловой засеке, что всего в паре километров от усадьбы. Там, в пристанционном музее, можно было поглядеть на телеграфные аппараты, дорожные чемоданы, переносные фонари поглазеть на чугунные фонари и оградки, и поехать на скрипучем автобусе в заповедник.

Но это всё туризм, остальное — литература.

По праздникам в окрестностях ярко горела звезда Героя Социалистического труда. Эта звезда была на груди у не сломленного в лефортовских застенках губернатора Стародубцева и многим освещала путь. Я как-то (приехав на автобусе) был на открытии этой станции, где вывески на зданиях крестились ятями. Порезав в клочки ленты и ленточки, выступали высокие железнодорожные и культурные лица. Электричка вполне современная, да только когда стали говорить, что её вагоны оформлены по мотивам произведений Толстого, сразу представился вагон "Анна Каренина" с колёсами, покрашенными в красный цвет.

Тогда тоже вышел губернатор Стародубцев и произнёс гениальную и совершенно косноязычную речь, где говорил про железнодорожное министерство транспорта и визит президента Китайской республики Цзян Цзэминя. Цзян Цзэминь приехал к нему, Стародубцеву, а потом, оказалось, они рыдали на могиле Толстого. Речь Стародубцева преломлялась в воспоминание, населённое танками, но тогда, в первый раз будущий губернатор не то что не сидел ещё под арестом, а даже, кажется, не был героем. Итак, важные люди говорили, а вокруг гуляли ряженые дамы и офицеры, раскрыл свои крылья тарантас, готовая к употреблению, была закопана между рельсами какая-то пиротехническая батарея.

Вдруг заверещал паровоз: он, безусловно, был там главным оратором. Крики паровоза разогнали тучи, а душное солнце начало сушить свежий дёрн и потную толпу.

И вот потом, через несколько лет, я тоже поехал на этом поезде — чопорный, как англичанин. Сел в кресло повышенной комфортности, вытащил резную оловянную рюмку и налил себе коньяку. Замелькали за окном московские окраины, сгустилась из коридора проводница — и фу-ты — ну-ты, включила повсеместно телевизоры. Начали мучиться умноженные на шесть телевизоров американцы, зарыдала Гвинет Пэлтроу, потом, невесть откуда, взялся концерт Киркорова.

Так всегда — отправишься путешествовать по-английски, с дорогим табаком в кисете, с английским чаем в банке, а ткнут тебе прямо в рыло какую-нибудь азиатчину, ударят над ухом в бубен, зачадят прямо в нос вонючие костры аборигенов. Только в дороге начинаешь так искренне ненавидеть песни и пляски эстрадных упырей.

И первый раз, много лет назад, я тоже ехал туда на поезде, и Курский вокзал был полон хмурыми отпускниками. Электричка медленно подошла к перрону — на удивление, она оказалась набитой людьми, и они успели занять в ней все места, столпиться в проходах, уставить багажные полки сумками и корзинами. Поезд шёл медленно, иногда останавливаясь на полчаса посреди волнующихся на ветру кустов. Наконец, за Ясногорском я увидел причину — на откосе валялись колёсные пары и, отдельно — вагоны. Вагоны были товарные, грязные, с остатками цемента внутри.

Пассажиры сбежались на одну сторону — глядеть на изломанные шпалы и витые рельсы. Сбежались так, что я испугался, как бы электричка не составила компанию товарняку. Когда, наконец, я приехал в Тулу, то небо вдруг насупилось, и внезапно пролился такой дождь, что казалось, будто там, наверху, кто-то вышиб донышко огромного ведра. На секунду я задохнулся — в дожде не было просветов для воздуха. Очень хотелось прямо на глазах у прохожих, несомненно, творцов автоматического оружия, стянуть с себя штаны и отжать их как половую тряпку. Носки, в два фильтра перекачивали воду туда и обратно. Хлюпая обувью, на поверхности которой сразу появились пузыри, я добрался до автостанции. Дали мне посидеть на переднем сиденье, откуда — по ветровому стеклу — было сразу видно, как прекращается дождь, подсыхают на ветру его капли, и вот он снова начинается…

Тогда я разглядывал дождь и размышлял.

Вот, можно ещё придумать себе спутницу. Пусть это будет небедная интеллигентная женщина. Пускай так же, она довезёт меня до Ясной Поляны на собственной машине. Тут я хотел сказать: "на собственном "Мерседесе"", но понял, что это название уже стало пошлым.

Итак, машина едет по России, стучат дворники, а мы разговариваем о русской литературе.

— Всё же Толстой был странным писателем, — говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. — Вот Гоголь был правильный русский писатель. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие. А Гоголь был настоящий. В отличие от эпатажника с девиантным поведением Толстого, Достоевского со своей дурацкой эпилепсией. Гоголь был честным, абсолютно ёбнутым на голову. А Толстой переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием), методом последовательных