почему — могила находится от усадьбы чуть не в километре и в лютый мороз 1941 года никакой немец не добежал бы туда через лес — примёрз бы по дороге со своим говном.

Кроме того, немцы там устроили кладбище своих солдат и офицеров, и мчаться туда за отправлением естественных надобностей, чтобы заодно осквернить могилы своих боевых соратников — и вовсе было бы нелепо.

Волоокие и прекрасные девушки, что работали в музее, рассказывали мне, что поверх могилы Толстого был похоронен какой-то немецкий офицер. Это, конечно, было некоторым осквернением. Не думаю, что Толстой, даже при известном его опрощении, обрадовался такому соседству.

Вот что имелось в виду под осквернением могилы писателя.

Как только хмурые красноармейцы из Тулы погнали немцев к западу, могилу вскрыли (в связи с этим осматривали и проверяли и тело самого Толстого), потом всех немцев выковыряли из мёрзлой тульской и выкинули в овраг.

Но мои собеседники начали горячиться, и с упорством, достойным лучшего применения кричать: "Нет, насрали! Насрали!".

Это меня раздосадовало. Часто гитлеровцев обвиняют во всех смертных грехах, и это только вредит делу. То есть обстоятельство, присочинённое для красного словца, удивительно некрасиво потом выглядит на фоне реальных обстоятельств. Получается какая-то бесконтрольная случка кроликов. Гитлеровцев не обелит то, что они не насрали на могилу Толстого, а если мы будем домысливать эту деталь, то это нас запачкает.

Патриотически и настроенные собеседники продолжали горячиться, намекали на какие-то немецкие караулы, что стояли в лесу. Но я знал, что не было там никаких караулов — место неудобное, глухое — именно поэтому там Толстой завещал себя хоронить. Я исходил этот лес вдоль и поперёк.

Я не спорил со своими оппонентами — лишь печаль прибоем окатывала меня. И вот почему — мне до слёз было жалко чистоты аргументов, которая была редкостью в истории моей страны. Лаврентия Берию осудили и застрелили, постановив, что он — английский шпион, а Генриху Ягоде отказали в реабилитации, признав, что он всё ещё остаётся агентом нескольких вражеских разведок. И вот ненависть к гитлеровцам, что действительно нагадили людям в душу на огромном пространстве от Марселя до Яхромы, нужно было отчего-то дополнить невероятной кучкой на писательской могиле. Будто без неё не заведётся ни одна самоходка, ни один танк не стронется с места, ни один лётчик не сядет в свой деревянный истребитель, чтобы умереть в небе — согласно своим убеждениям.

Извините, если кого обидел.

11 января 2010

История про приход и уход (V)

Но тогда, пробираясь по тропинке, тогда, много лет назад, я думал о том, как мне было хорошо и был убеждён, что в этот момент хорошо всем.

В далёкой кавказской деревне, невидимой с яснополянских холмов, в тот час текла река. Текла…

В маленькой горной деревне текла… В маленькой горной деревне была река.

Деревня, собственно, стояла на одном берегу, а на другом, где располагался чудесный луг, каждый день кто-нибудь — приезжие или местные жители — делал шашлык.

Место было довольно живописное, и над лугом постоянно витал запах подрумянившейся баранины. Кости, правда, бросались тут же, и к аппетитному запаху часто примешивался иной, не слишком приятный.

Не знаю, не знаю, причём тут Лев Николаевич Толстой, но мне отчего-то было дорого это воспоминание, и я решил записать его.

Хотя бы сюда.

Нет, всё-таки определённая связь есть.

Например, сейчас я буду есть малину. Для этого я специально прихватил из московского буфета металлическую ложечку, флягу с водой, чтобы эту малину запивать, и, возможно, буду теперь также счастлив, как и мои далёкие друзья на своём Кавказе.

Друзья мои, потомки мирных народов, будут готовить шашлык на горном лугу, покрытом проплешинами от прежних костров.

К ним, наверное, сегодня приехали гости из Москвы, кавказские пленники кавказского радушия, красивые мужчины и женщины. Одна из них, сидя в раскладном полотняном кресле около машины, слушает шум реки. Её тонкие ноздри вздрагивают, когда ветерок доносит до кресла запах свежей крови, жареного мяса и дыма…

Это мирный запах мирного дыма, это запах бараньей крови.

Все хорошо.

Но всё же, я доел малину, медленно доставая её ложечкой из молочного пакета, закопал его и снова двинулся по тропинке. Вот поворот налево, вот — направо, просвет в деревьях…

Я много лет потом приезжал в Ясную поляну. Видел там настоящих писателей.

Писатели были народ суровый, и сурово бичевали пороки общества и недогляд литературы. Из их заседательной комнаты каждый год было слышно: "Он барахтался всю жизнь в своих выделениях, доказывая, что за Тропиком Рака может идти только Тропик Козерога". В качестве шутки национальные писатели приделывали друг другу отчество "Абрамович" и так здоровались по десять раз на дню.

Я гулял по окрестностям, и за время моего отсутствия среди писателей возник ливанский профессор. Ливанец был православный (как и, впрочем, многие арабы в Ливане) — это я знал и раньше. Ливанец медленно и внушительно говорил о том, что учит своих студентов отношению к смерти исходя из бессмертного текста "Смерти Ивана Ильича". Закончил он правда тем, что Россия для настоящих Ливанцев есть цитадель Истинной веры, и в этот момент я пожалел, что Екатерина не приняла когда-то южный народ в подданство.

Мне, правда, сказали, что ливанец, особенно христианин, может и обидеться, если его назвать арабом. Официальная ливанская версия — мы не арабы, мы — потомки финикийцев. На самом деле там, конечно, всё очень запутано, так что в повседневной жизни проще придерживаться официальной версии. Ливанские христиане, кстати, в основном не православные (которые тоже есть), а маронниты, тяготеющие к католикам).

Я отвечал, что этот был точно православный. А слово "араб" я употребил оттого, что ливанец сказал предварительно, что мог бы говорить на своём родном языке, на арабском, но его никто не переведёт — и залопотал на языке международного общения.

Впрочем, я человек покладистый, меня румыны попросят называть их римлянами, я так и буду делать.

Голос синхрониста при выступлении этих иностранных гостей, кстати, вторил интонациям "Андрея Рублёва", той сцены этого фильма, когда иностранная речь служит фоном скрипам и уханью раскачиваемого колокола.

Неожиданно заблудившись, я иду по полевой дороге.

Вокруг холмы, река вдали. Матерый человечище бегал туда купаться.

Сейчас я представил себе, как из-за пригорка, навстречу мне появляется старичок-лесовичок, ты-кто-дед-Пихто на лошадке, резво поддающей его по тощему задику.

Пригляделся — ба!

Да это ведь Зеркало Русской Революции!

В Ясной поляне я как раз и сдружился там с харизматическим