Шумный восхищенный вздох, раздавшийся за спиной Араго, подтвердил, что точно такое же впечатление незнакомка произвела и на прочих «бульвардье».

Впрочем, инкогнито немедленно было открыто.

– Меня зовут графиня Стефания Заславская, – произнесла дама. – Я полька. И, несмотря на молодость, уже с тяжестью вдовьего траура, как видите. Мой муж погиб при обороне Варшавы от русских в прошлом году. Мне даже не довелось похоронить его. Мы полуголыми и босыми бежали из родной страны во Францию, которая нас приютила, накормила, разделила наше горе. Однако французы прижимисты. Они охотно сочувствуют нам на словах, но на деле у них трудно выпросить даже несколько франков. Я бы очень хотела, чтобы Лукавый Взор, обладающий блестящим слогом и удивительным даром убеждения, написал о нас, польских женщинах, беглянках, лишившихся родины, об их страданиях. Написал о нас правдивые, а не язвительные, безжалостные, жестокие слова! И я готова все рассказать Лукавому Взору – рассказать о том, как мы покидали родину: измотанные морально и физически, при восьми градусах мороза, почти все без теплой одежды, полуголодные, двигаясь медленно продвигающейся вереницей, напоминающей похоронное шествие. Во Франции мало знают о той боли, которую испытали польские женщины, по вине русских потерявшие своих отцов, братьев, мужей. Мы остались одинокими в чужой стране. Нам приходится все начинать сначала. Среди нас есть люди, которым просто не на что жить. Мы проводим благотворительные базары и концерты, чтобы собрать для них средства. Я сама прекрасная вышивальщица и горжусь тем, что исколола себе пальцы иглой, делая вышивки для благотворительных базаров в пользу наших несчастных соотечественников в Париже!

Графиня воздела затянутую в черный шелк руку, видимо, подразумевая, что этот шелк скрывает исколотые пальцы, и этим закончила свою пылкую речь, однако несколько мгновений на ее лице еще держалось вдохновенное и в то же время трагическое выражение.

Коллеги Араго зааплодировали. Он тоже несколько раз хлопнул в ладоши (старательно скрывая иронию, поскольку не выносил никакого пафоса, тем паче столь аффектированного):

– Вы говорили очень впечатляюще, графиня. Я вам искренне сочувствую. И тем не менее мы ничем не можем вам помочь. Мы не знаем, где можно найти Лукавый Взор.

– Да зачем вам Лукавый Взор, мадам! – вскричал вдруг Ролло. – Поверьте, наш редактор пишет гораздо лучше! Если он расскажет о ваших бедах, это произведет переворот в общественном сознании!

Араго с ноября 1830 года был занят именно тем, что исподволь пытался произвести переворот в общественном сознании – правда, не в том направлении, которое могла ему указать прекрасная графиня, а прямо в противоположном. Ролло и прочие «бульвардье» об этом прекрасно знали. Однако сейчас выяснилось, что смазливая мордашка… ну ладно, будем справедливы: прекрасное лицо! – способно начисто вышибить у Ролло мозги.

При этой мысли Араго подавил вздох, потому что, при всем своем уме и при всех своих убеждениях, которым он не мог и не хотел изменить, он был всего лишь мужчиной, еще молодым и очень жадным до жизни, а трагическая и вместе с тем вызывающая красота графини Стефании взволновала и его.

«А может быть, согласиться на то, что предлагает Ролло? – мелькнула мысль. – Так можно подобраться к ней поближе. Она уже более полугода вдова. Она истосковалась по мужчине… По мужу? Духовно – может быть, по мужу, а вот телесно… – Араго на миг устыдился своего цинизма, но тотчас отмахнулся от вспышки стыда: – Я смогу затуманить ей голову обещаниями, а потом их можно взять обратно или вовсе о них забыть».

Слово «потом» имело совершенно определенное значение, которое может разгадать любой мужчина, обуреваемый если не страстью, то похотью. К тому же Араго прекрасно знал о том впечатлении, которое производил на женщин. Милашек, которые прыгали в его постель или в чью постель прыгал он сам, насчитывалось немало. Араго мог считаться блистательным умельцем задирать нижние юбки, как называют бабников французы. Талант быть обольстительным и тешить не только свою, но и женскую плоть приносил ему большую пользу. И не раз нашему герою приходилось трудиться в постели ради того, чтобы разнеженная его ласками любовница шепнула ему то, что он хотел услышать, и это были отнюдь не страстные признания, а некие сведения, которые Араго необходимо было узнать и которые дама получила от другого любовника, оказавшегося чрезмерно болтливым. Не зря, ох не зря проституцию и журналистику называют двумя древнейшими профессиями! Впрочем, у Араго имелась еще одна профессия, которая поглощала его всецело: она тоже была одной из древнейших, и ради нее наш герой был готов на очень многое… вообще на все был готов.

В том числе и завести любовную игру с прекрасной графиней, которая «полуголая и босая» бежала из Польши, однако же носила на своей прелестной головке наимоднейшую из шляпок, а на ее плечи был накинут подбитый лебяжьим пухом черный шелковый салоп с широченными, словно бы надутыми рукавами. Такие салопы набрасывали на себя самые отъявленные парижские модницы, отправляясь по вечерам в театры или на балы, но отнюдь не в полдень с визитом в какую-то там редакцию какой-то там газеты. Итак, графиня немало подвирает, однако… Араго, на миг опустивший глаза, увидел тонкие щиколотки, обтянутые черными шелковыми полусапожками, и мысленно сам себе подмигнул.

Эта дама, пусть она даже с головы до ног лжива, весьма пленительна с ног до головы!

У Араго с языка уже было готово сорваться обещание написать для прекрасной дамы все, что ей будет угодно, как вдруг дверь снова отворилась, и на пороге возник гамен[12] в лохмотьях, с грязными босыми ногами, в надвинутой чуть ли не на самый нос фуражке с облупленным козырьком. На вид этому дерзкому дитяти парижских улиц было не больше тринадцати лет, однако воинственному выражению его чумазой рожицы мог бы позавидовать любой обитатель темных улочек острова Сите, прибежища самых отъявленных парижских хулиганов – апашей.

Жюстинушка, Устинька, жизнь моя! До сих пор не могу прийти в себя от роковой неизбежности нашего очередного расставания. До сих пор вижу твои глаза, полные слез и ужаса перед разлукой. Счастье, что не увидел в них упрека! Счастье, что ты оказалась настолько сильной, чтобы избавить меня от мучений совести хотя бы на ту минуту, когда я в последний раз обнял тебя. Одно утешает: я уезжал, но вернулся, уезжаю снова – и снова вернусь! Граф Толстой, нынешний посол наш, пообещал мне это совершенно определенно. Провожу его до Санкт-Петербурга, а потом явлюсь в Париж вместе с новым поверенным в делах[13], которым, по самым достоверным сведениям, должен оказаться граф Нессельроде. Он расположен ко мне, он не откажет в этой жизненно важной для нас с тобою просьбе!

Но все же не могу не проклинать судьбу, которая нас разлучила, едва соединив. Ты ждала меня почти три года, несмотря на попреки отца и матери, отринув все ухаживания благонадежного и добронравного мсье Бовуара. Иногда мне жаль его, а за себя я счастлив! Ты моя, ты моя, а Бовуар остался с носом! Мы с тобой встретились и поняли, что наша тайная любовь не погасла в разлуке, подобно искре, а превратилась в пылающий костер, пламя которого нас зажгло… зажгло нашу страсть.