Ганьский не повесил трубку, но нажал на рычажок и набрал номер.

— Кафедра теоретической математики? Здравствуйте, девушка! Будьте добры, доцента Кемберлихина, если возможно, пригласите. Спасибо. Я подожду.

Ганьский стоял, переминаясь с ноги на ногу и насвистывая мелодию из «Петрушки» Стравинского, пока не услышал голос друга.

— Федор, мое почтение. Как самочувствие? В том-то и дело, что есть основания. Да, звонила. Перед тобой дилемма: либо ты ей сообщаешь, что с тобой все в порядке, либо получаешь клизму. Причем высока вероятность, что одновременно тебя будут заставлять есть колбасу. Для конкретики сообщаю — «Любительскую». Рад помочь, дружище! Конечно, я тебя понимаю. И, более того, сочувствую. Обнимаю.

Ученый вернулся к Макрицыну, который терпеливо его дожидался.

— Полоша, и все-таки информация в нас через чакры попадает, ты должен мне поверить, — тоном, не терпящим возражений, неожиданно произнес Еврухерий.

— Дашь миллион долларов — поверю, — усмехнулся Ганьский.

Это был его любимый ответ. И все, кто знал Аполлона Юрьевича, уже давно привыкли к этим словам. Фраза возникла не случайно, а после неприятной истории, приключившейся через неделю после ухода ученого на вольные хлеба. Прогуливаясь в саду Эрмитаж как-то вечером, Ганьский лоб в лоб столкнулся с одним из бывших своих подопечных — с Геннадием Арбузниковым… Парень, увы, был туповат, в чем Аполлон Юрьевич убедился, ведя практические занятия в его группе. Ученый был весьма удивлен, что тот вообще смог закончить биофак. Каково же было его потрясение, когда заведующий кафедрой экспериментальной генетики и лаборатории ДНК объявил Аполлону Юрьевичу, что аспирантом у него будет Арбузников. Иван Никифорович Прозорлевский внимательно выслушал возражения коллеги, а затем вдруг сказал:

— И все же вам придется взять к себе Арбузникова, дорогой мой. Вы ведь довольны своей центрифугой?

— Замечаний не имею, — ответил Ганьский.

— Аппаратура для спектрального анализа не барахлит?

— Работает как часы.

— А их, милейший Аполлон Юрьевич, так же как другое современное оборудование, подарил нам Валерий Викторович Арбузников. Поэтому вместо двух талантливых детей нищих интеллигентов или гениальных самородков из рабочих семей мы можем принять только одного, а вторым должны взять сына спонсора. И беда в том, что «дети Арбузникова» слишком многочисленны. А без них лаборатории закроются, — с горечью в голосе произнес профессор.

Ганьский два года промучился с аспирантом, но диссертантская работа так и не появилась на свет.

Вот они встретились. Арбузников шел с девушкой.

— Здравствуйте, Аполлон Юрьевич, — первым поприветствовал ученого бывший аспирант. — Какая встреча!

— Добрый вечер, Геннадий, — вежливо ответил Ганьский.

— Моя супруга Анастасия, — представил спутницу Арбузников.

— Очень приятно, — склонил голову ученый.

— Вы все там же работаете? — поинтересовался Арбузников.

— Неделя, как ушел, — ответил Ганьский. — А у вас как с наукой? Кандидатскую написали?

— Да нет пока, — пожал плечами молодой человек. — А кстати, может быть, вы ее для меня и напишете, Аполлон Юрьевич?

— Тысяча долларов, — отшутился Ганьский.

На следующий день в квартиру Ганьского позвонили. На пороге стояли Арбузников с супругой. Геннадий протянул конверт. Затем, попрощавшись, молодая чета ретировалась. В конверте лежали деньги. Одна тысяча долларов. Ганьский схватился за голову, но было поздно. Он обещал за тысячу долларов — и вот она, эта тысяча… На кандидатскую Ганьский убил четыре дня. С тех пор, во избежание недоразумений, ставка увеличилась, и Аполлон Юрьевич неизменно отвечал на различные неприемлемые предложения двумя словами:

— Миллион долларов.

Два часа общения с ученым пролетели незаметно. В полдень ясновидящему надо было быть в одном из домов в районе метро «Новослободская» на встрече группы «Мак. Лем. иЧ.» в расширенном составе. Еврухерий попрощался с Ганьским, быстро сбежал по лестнице и не спеша пошел по улице, наслаждаясь весенним днем. Он любил ходить по старым улочкам, хранившим дух прежней Москвы, и очень расстраивался, когда обнаруживал новую постройку среди особняков прошлых веков. А еще Еврухерия неистово бесило засилье рекламы, этого буржуазного атрибута со звериным лицом.

Макрицин оказался в Малом Гнездниковском переулке и вышел на Тверскую, пересек ее и направился к Большой Дмитровке. По дороге к нему привязались две цыганки, углядевшие на нем порчу. Их настойчивые предложения снять напасть Макрицын отмел категорическим отказом, заявив, что в чушь эту не верит и врагов у него нет, а значит, и портить его никому не надо, если бы даже и могли. В палатке он купил «Ессентуки», удивился вкусу, напоминавшему водопроводную воду в Капотне, и прочитал на этикетке написанное крупным шрифтом «ВАДА МИНЕРАЛЬНАЯ «ЕССЕНТУКИ 47». РАЗЛИТА ПА БУТЫЛКАМ ПСКОВСКИМ ЗАВОДОМ БЕЗАЛКОГОЛЬНЫХ НАПИТКОВ». «Что-то я такого номера «Ессентуки 47» не припомню», — подумал Макрицын, но содержимое допил.

Незаметно он оказался на Селезневской и пошел в сторону Военного театра. Не доходя до площади, свернул в переулок, вошел в третий подъезд одного из кирпичных домов в девять этажей высотою. Посмотрев на часы, убедился, что не опоздал, и постучал в обитую клеенкой дверь на четвертом этаже. Послышались приближающиеся шаги, и мужчина предпенсионного возраста открыл дверь. Макрицын прошел в залу. Народу было немного, Еврухерий знал почти всех. Нового товарища — пожилого, седого, с глубокой передней залысиной, интеллигентного вида пенсионера в строгом и далеко не новом сером костюме, — представил хозяин квартиры:

— Бенедикт Сергеевич Острогов-Гондурасский, еще один наш, так сказать, мозг. Доктор философских наук, в прошлом профессор кафедры научного коммунизма.

Старичок с трудом привстал и поклонился.

— Галина Семеновна, протокол готов? — обратился к пожилой худющей даме, примостившейся за журнальным столиком в углу возле балконной двери, высокого роста седеющий брюнет.

Женщина ответила утвердительно. Протокол собрания актива «Мак. Лем. иЧ.» (Макс, Лемин и члены) лежал на столе.

Встав с места, председатель Святослав Иванович начал речь без бумажки:

— Товарищи! Сегодняшнее экстренное собрание было вызвано острой необходимостью внести коррективы в работу, что мне представляется архиважным в столь критический для нашей партии момент. События последних месяцев показали, что в условиях резко нарастающей антикоммунистической пропаганды и увеличения доходов населения мы стремительно теряем завоеванные позиции. Имеет место лавинообразный отток из партии ее членов, причем, что особенно тревожно, молодых членов. Опыт показал, что основные формы нашей борьбы — демонстрации, интриги, популизм, провокации и оболванивание народа — являются устаревшими и неэффективными в условиях настоящего времени. К тому же еще и очень дорогими. В среднем оплата одного человековыхода на демонстрацию составляет двести восемьдесят рублей. Денежным стимулом мы привлекаем порядка шестидесяти процентов участников. Подавляющее большинство среди демонстрантов составляет контингент, неперспективный в плане, прошу прощения за тавтологию, отдаленной перспективы. Мы вынуждены признать, что основная и подавляющая часть наших сторонников — пенсионеры и асоциальные элементы. Отвлекаясь от темы, хочу привести очень печальную статистику. Я считаю своим долгом коммуниста сообщить ее вам, уважаемые товарищи, чтобы вы ясно представляли ситуацию. По результатам исследования, заказанного нами Институту анонимного опроса, выяснилось, что наш электорат на тридцать четыре процента составляют лица преклонного возраста, на сорок восемь процентов — лица, страдающие разными степенями алкоголизма, двенадцать процентов — лица со средним специальным образованием и ниже среднего, и только восемь процентов — лица с высшим образованием или студенты.