профессора что-то не работает. Он упорно читал Эсхила, однако температура явно не уменьшалась.

— Коллега, — тихим голосом сказал вдруг Грубов. — Я совершил ошибку.

— Какую, профессор? — в страхе спросил я.

— Эсхил совсем не страшный. Тоже мне, трагик. Нужно срочно… срочно найти что-нибудь на замену. Иначе… иначе мне конец…

Я в ужасе забегал по комнате. К сожалению, ничего страшнее «Сказке о рыбаке и рыбке» мне отыскать не удалось. Сунув ее в слабеющие руки профессора я опрометью бросился в районную библиотеку.

Прошло не более получаса, когда я, вооруженный стопкой книг ворвался обратно в комнату. Температура тела профессора достигала сорока одного градуса, он лежал без движения, но пребывал в полном сознании. Я схватил верхнюю книгу — это был Стивен Кинг — и немедленно начал читать вслух.

Через десять минут, весь в липком поту от ужаса, я оторвался от рассказа и взглянул на пациента. Температура поднялась еще на полградуса, черты лица профессора заострились. Я схватил вторую книгу. Это был Дин Кунц. За ним последовали Роберт Маккаммон, Андрей Дашков, Говард Лавкрафт, Ричард Мэтесон и прочие. Ужас то охватывал меня ледяными обручами, то окунал в пылающие бездны, то скручивал, то раскручивал, то бил, то колотил — но температура профессора все повышалась и повышалась, он уже начал закатывать глаза.

В отчаянии я схватил последнюю книгу. Это оказалась неведомая мне Псифильда Галимтон с трилогией «Наложница вампира», «Подружка зомби» и «Служанка вурдалака». По мне, так по сравнению с предыдущими корифеями было слабовато, однако стоило мне начать читать, как профессор выкатил глаза обратно. Когда я закончил несколько первых глав, его состояние явно улучшилось — температура опустилась до тридцати девяти, черты лица оплыли и округлились, а когда я добрался до финала, на мою руку легла его рука — прохладная и живая.

— Спасибо мой друг, — своим обычным голосом сказал профессор. — Вы поистине спасли меня. Дальше я сам.

Он взял второй том и углубился в него, а я, внутренне ликуя, немного прибрался в комнате и отправился спать.

На следующее утро я встал бодрым и хорошо отдохнувшим. В окна с силой било яркое солнце. О вчерашнем напоминал лишь ярко-красный томик Иоанны Хмелевской, лежащий на краю стола. Профессор что-то паял, изредка отвлекаясь на то, чтобы полистать книжку, и через пару минут откладывал, хихикая.

— Избыточное производство антибиотика приходится заглушать таким вот образом, — серьезно пояснил он мне. — Ничего, скоро все придет в норму. Да и книжка хорошая.

— Профессор, но почему вам помогла лишь последняя книга, то есть, эта самая Псифильда…?

Грубов понял палец.

— Ужас должен быть подлинным! Организм-то не обманешь…

Глава 4. К вопросу о восстании роботов

Одним из первых вкладов профессора Грубова в наш с ним быт был робот-уборщик по имени Вениамин. Назвал его так профессор из чистого злорадства, так как Вениамином звали заведующего его кафедрой, но несмотря на это робот трудился усердно и значительно облегчил нашу жизнь.

Антигравитационные его замашки, о которых я уже, кажется, упоминал — не в счет, тем более, что он тут совсем не виноват; в остальном же Вениамин был образцом прилежности. Он подметал пол, вытирал пыль, мыл посуду и за все это не требовал никакой зарплаты кроме получасового заряжания от сети переменного тока.

Но профессор не был бы профессором, если бы не использовал нашего робота для исследования чего-нибудь эдакого. В общем, он встроил в него речевой аппарат. Первое время робот никак его не использовал — он ведь делал лишь то, на что был запрограммирован, а использования речи в его программе не было. Однако профессор, верный себе, включил в его программу адаптационный блок. Вернее сказать, в девичестве это был блок самодиагностики, но профессор сделал его в своем стиле — помимо прогонки тестов и определения допусков и зазоров этот блок сканировал все электронное нутро Вениамина и при обнаружении чего-то нового или необычного начиналась генерация кода с целью его исследования. Ну, то есть он тыкал в это новое сигналами разной формы и длительности, а цепь обратной связи анализировала изменения и ранжировала их по критериям, которые сама же и формулировала.

Как-то раз я сидел себе за столом, читал газету и насвистывал полет валькирий из известной оперы Вагнера — это одна из моих любимых песен. Ну, насвистывал и насвистывал, потом перестал, так как пересохло в горле. Однако ж через несколько минут Вениамин с весьма приемлемой точностью воспроизвел мой свист. Я, честно говоря, немного испугался — однако свистел робот хорошо. Я ради интереса насвистел ему еще несколько песен, он все охотно подхватывал. В общем, на первых порах у нас получился эдакий музыкальный попугай, за исключением того, что речевой аппарат Вениамина был многоканальным и он вполне мог запустить арию Каварадосси и каватину Фигаро одновременно, да еще и в душераздирающе разных тональностях.

Вечером я рассказал профессору о музыкальных успехах робота, но тот отнесся к ним довольно равнодушно. Прослушал концерт и предположил, что многого мы, скорее всего, не слышим, так как динамический диапазон речевого аппарата робота намного шире нашего и большая часть его художественного свиста уходит в ультразвук.

Мы легли спать, но через час проснулись от страшной какофонии — ее издавал Вениамин, вставший посреди комнаты и вытянувший вверх свои манипуляторы. Звуки были явно не оперные, так что гневные обвинения профессора в мой адрес я отверг. Что интересно, сразу после этого он подобрел и, прислушавшись, заметил, что Вениамин, похоже, собрал уже целую коллекцию звуков — там слышался звон посуды, шум и шелест пыли, хруст разболтанной табуретки и даже изобретательная ругань дяди Мумтаза, с помощью которой он подметал наш двор.

Пока мы обсуждали с профессором богатство звуковой палитры робота, тот переходил с места на место, принимал разные позы, то поднимая, то опуская манипуляторы, то размахивая ими, то опираясь на стол или на стену. Я спросил у профессора о цели этих действий и тот предположил, что звуки определенным образом воздействуют на его внутренние цепи, вызывая колебания катушек трансформаторов и вибрацию кристаллов его процессора, и результаты таких колебаний Вениамин, вероятно, полагает приятными.

В этот момент нам в стены и дверь стали громко стучать и кричать, чтобы мы замолчали. Вениамин встрепенулся и вскорости ответил тем же, но с куда большей выдумкой, а потом начал импровизировать. Я, честно говоря, заслушался, но профессор выключил тумблер на затылке робота, прервав его выступление. Соседи еще немного постучали, требуя на этот раз продолжения концерта, но, наконец,