– Белов, – Феликс сбросил газеты и протянул ему с улыбкой руку, – шахматист-любитель.

– Даниэл Сергеевич Месхишвили, – смягчившись, нехотя сказал тот и ответил на рукопожатие, но все же не так уж неприязненно. Уронив взгляд к ботинкам Феликса, даже дернул уголком рта в улыбке. Вообще – грузин этот – парень, скорее всего, добродушный, только сегодня пребывал не в духе.

– А я – Лида. – Девушка тоже протянула руку, которой Феликс коснулся так осторожно, будто пальчики ее были огненные.

Постепенно вагон начал заполняться людьми.

Вошел мужчина с маленькими черными усиками, в фуражке и длинной, в пол, военной шинели, погруженный в свои мысли и глядящий вниз, исчез в конце вагона, заняв место у клозета.

За ним проследовал очень высокий, похожий на немца, рыжеволосый человек лет двадцати пяти в коричневой шубе, очках и с белым кашне на шее. Он сделал несколько стремительных шагов в проходе между скамьями и вдруг остановился, взглянув на разговаривающих Феликса и грузинскую чету такими озабоченными глазами, будто повстречал какого-то не очень доброго своего знакомого. Только кто именно ему показался знакомым или подозрительным – Феликс не понял. Молодой человек в очках оглядел тюки с вещами на скамье, разложенные против грузинской четы, в которых спал кто-то в грязно-белом свитере крупной вязки, с головой, накрытой пиджаком, – его Феликс тоже не сразу приметил, и протопал в конец вагона. Впрочем, может, тревожность его удлиненному лицу с массивным подбородком придавали именно эти круглые очки, а остановился он лишь потому, что проход отчасти был загорожен тюками.

В глубине вагона он разделся, по-немецки аккуратно уложил шубу на полку, предварительно вывернув ее наизнанку, достал книгу и сел спиной к Феликсу, против военного вида темноволосого мужчины в фуражке с черным околышем, который сидел там уже давно. Околыш на фуражке не имел каких-либо опознавательных знаков, чтобы можно было понять, к сотрудникам какого ведомства он относится, но выправка все же наводила на мысль, что человек он именно что военный – плечи расправлены, грудь колесом. Феликс невольно поднялся, чтобы лучше его разглядеть. Интересный тип. Лицо со вздернутыми бровями, мечтательным взглядом и тонкогубым, резко очерченным ртом одновременно напоминало Пьеро и Юлия Цезаря – верх принадлежал персонажу комедии дель арте, а низ – римскому полководцу. Фуражка закрывала его лоб, поэтому физиогномист в Феликсе не смог бы оценить умственные способности этого любопытного индивида. Мужчина думал о чем-то своем, смотрел сквозь запотевшее окно на суетящихся людей на перроне, волочащих поклажу, елки, на шумную компанию молодых, провожающих кого-то под звуки баяна и распевающих «…в даль иную – новыми путями…»[3], на женщину с фартуком, повязанным поверх шубы, которая продавала горячие пирожки с маленькой тележки. Он смотрел на всю эту вавилонско-советскую суету, а взгляд его был совершенно пуст.

Наблюдая за пассажирами, Феликс невольно привставал, а когда понял, что его поведение выглядит со стороны подозрительным, сделал неуклюжий вид, будто собирается снять шинель, хотя и не думал с ней расставаться.

– А ну подвинься, – ткнула его в бок девица с сиплым, будто прокуренным голосом. Белов невольно посторонился и послушно сел на свою скамью. На девице – хрупкой, как воробушек, и лицом такой юной, что она вполне могла оказаться и школьницей старших классов, – был черный кожаный плащ, потрескавшийся от времени в нескольких местах, из-под ярко-алой косынки виднелись короткостриженые прямые и жесткие светлые волосы. Она зло зыркнула сверху на присевшего Белова, как ястреб на ягненка, и прошла мимо, шлепнувшись на пустую скамейку через проход от рыжеволосого с белым кашне и в очках. Тот был погружен в книгу и даже не взглянул на девицу. Не посмотрели на нее и мужчина в черной фуражке, и тот другой – с усиками.

Она села так, что Феликсу осталась видна только ее косынка и обтянутые черным почти детские плечики. Как-то очень легко она одета, посетовал Белов, невольно вспоминая, какие лютые морозы в середине зимы случаются в бывшей столице, какие ледяные ветра дуют с Финского залива. А ведь у нее и чемодана с собой нет. Очень подозрительная барышня.

Любопытный Феликс опять привстал посмотреть, что она будет делать, – достала из кармана затертый блокнот для записей на пружинке и карандаш, сгорбилась, стала что-то поспешно писать.

Его опять попросили подвинуться. После девицы зашел еще один человек в шубе – кажется, енотовой, потому что она была вся черно-серебристо-белая с рыжинкой, пушистая, объемная и, видно, очень теплая. Пожилой мужчина с седой ухоженной бородой, в шапке из блестящей черной шерсти, при чемоданчике, какие обычно с собой носили врачи, – наверное, доктор. Он стоял, покашливая, терпеливо ждал, когда Феликс очнется от задумчивости и даст ему дорогу.

Феликс с извинениями сел, вдруг осознав, что забылся и опять ведет себя неприлично, позволяя себе вот так открыто разглядывать людей, будто зверушек в зоосаде. Но они все были до того любопытными, разными. Феликс помнил пору своего детства, каких-то двадцать лет тому назад юбки барышень достигали пола, они не носили таких страшных черных плащей, не надевали картузов, коротких платьев, а эти красные косынки – самый нынче модный аксессуар – выглядят так прогрессивно, так модернистски. Новый век, новые нравы, новая жизнь.

– Кто-нибудь знает, почему к поезду на Ленинград прицепили пригородный вагон? Что за новшество? – пробурчал пожилой человек, снимая енотовую шубу и усаживаясь на скамью за девицей в косынке. – Одиннадцать часов пути сидя, да еще в такую ночь! Безобразие, на всем экономят.

Сразу же за ним вошла шумно пыхтящая баба в овчинной дубленке и двух пуховых платках – один на голове, другой на плечах, завязанный на груди крестом, – она втянула в вагон пушистую ель, кое-как связанную бечевкой. И тотчас вагон наполнился праздничным ароматом хвои. Феликс бросился помогать втаскивать это дерево на багажную полку. Елка не желала помещаться, тогда Феликс придумал уложить ее на ту полку, что была рядом с котлом, так что ствол дерева отчасти уперся в нагревательный агрегат и перестал скатываться.

– Ох, спасибо, касатик, соколик-комсомолик, – ласково причитала баба, беспомощно придерживая острые ветки сбоку, а потом наконец села на место, предназначенное кондуктору. Занятый углем, тот не возразил.

Когда елка была водружена и все расселись, в вагон зашел высокий мужичина лет сорока, одетый в темное осеннее пальто, воротник поднят, на голове шляпа, надвинутая на лоб, и тоже без чемодана, налегке. Вернув документы после досмотра за пазуху, он медленно двинул по проходу, остановился в середине вагона, снял шляпу и указал ею на беспорядок из газет и жестяной кубок в ногах Белова. От его ледяного взгляда, хмурого непроницаемого лица, заросшего трехдневной щетиной, Феликсу стало не по себе.

Добрую минуту Белов сидел, хлопая глазами, а потом наконец понял этот молчаливо-повелительный жест незнакомца, быстро собрал газеты, освободив проход и скамейку. Мужчина в пальто опустился напротив, посмотрев Феликсу прямо в глаза. И сразу стало ясно, почему его взгляд был таким пронизывающим – разные радужки: один глаз светлый, точно янтарь или нефрит, а второй – непроницаемая агатовая чернота вечного мрака. Феликс только было собрался что-то сказать, даже еще не решил, что, набрал в грудь воздуха, сердце больно стучало по ребрам, но его новый сосед с безразличным видом отвернулся к окну, закрыл глаза и, скрестив на груди руки, откинулся на спинку. Через минуту он спал или делал такой вид. По крайней мере, он даже не вздрогнул, когда с наружной стороны вагона к окну подошла женщина и, сотворив из ладоней козырек, прижала нос к распаренному стеклу, а потом тотчас исчезла.