— Ух ты…

Огромная круглая башня из ноздреватого камня уходила ввысь, в небо, наверху был стеклянный купол со шпилем и флюгером в виде штурвала.

— Он был построен больше тысячи лет назад, представляете? Только купол уже сейчас сделали и шпиль…

— Разве на острове есть местные жители? — удивилась Роська.

— В том-то и загадка, что нет. Неизвестно, кто построил, когда и зачем. Понимаете? Археологи приезжали, искусствоведы. Спорили, искали, но ни к чему не пришли.

— А внутрь не пускают? — спросил серьезный Максим.

— Вообще-то пускают, дядя Фаддей добрый… Сходим как-нибудь, это лучше вечером, когда включают Маяк. Пойдемте лучше я вам нашу гордость покажу, памятник природы.

Мы опять поднялись в Поселок. Маяк стоял на мысу Плавник, и к Поселку от него вели четыре каменные лестницы. Мы прошли по Невскому проспекту и вышли к Чуду-Юду. Так у нас ласково называли огромный кедр. Он был такой высокий, что приходилось отходить к самому Центру, чтобы увидеть его макушку, а обхватить его не мог никто, даже Иван Петушков. Корни у кедра были выворочены наружу так, что я мог спокойно под ними пройти. Казалось, что это великан, у которого много узловатых покореженных ног. Иногда мне представляется, что ночью Чудо-Юдо вылезает из земли и бродит по Поселку, в окна заглядывает, с дельфинами разговаривает, а утром возвращается на свое место. Расправляет зеленые мохнатые ветки как ни в чем не бывало: никуда, мол, я не ходил, стою как стоял.

— Как в пещере, — прошептала Роська, когда мы забрались под корни.

— Я, когда маленький был, всегда здесь прятался, — сказал я.

— От кого?

— Ну, так… просто играл.

Максим понимающе кивнул, а Роська погладила могучие корни.

Я показал Осташкиным площадь Памяти. Площадь была вымощена черными плитами, на ней стоял камень-валун, на котором были высечены слова: «Памятники не заменят людей, но пусть этот камень, поднятый со дна моря, напоминает нам, что жизнь погибших товарищей и близких продолжается в наших делах и совместных начинаниях, в наших жизнях и нашей памяти…»

Мы молча стояли рядом с камнем. Роськины глаза намокли, она смотрела под ноги. Максим сказал строго:

— Хорошо написано. Так и надо.

Я был согласен с Максимом, поэтому и привел их сюда. Я хотел как-то показать, что понимаю их горе. Но как сказать это словами, я не знал.

Мы еще походили по Поселку, посмотрели на огромное здание Центра, а потом пошли к дельфинам. По дороге я рассказывал:

— Все улицы у нас с названиями, чтобы интереснее было, чтобы как будто настоящий город. Целое заседание собирали! На повестке дня — названия улиц в Поселке. И знаете, что Степанов придумал? Люди-то съехались из разных городов, вот и взяли из каждого по улице: есть Арбат из Москвы, Невский проспект из Санкт-Петербурга, Приморский бульвар из Одессы, еще есть Байкальская, потому что Силин из Иркутска; а Пристань называется Графской, как в Севастополе… Просто так, конечно, тоже придумывали. Вот, например, улицы Первого Дельфина ни в одном городе нет, только у нас. Это Мераб Романович Чолария так назвал, у него теория своя. Он доказывает, что китообразные — первые жители планеты, что у них своя цивилизация, своя история, даже фольклор свой, что они раз в сто умнее нас.

— Правда? — распахнула глаза Роська.

Я пожал плечами:

— С ним почти никто не соглашается, если честно.

— А ты? — спросил Максим.

Я растерялся, потому что никогда об этом всерьез не думал. Мне нравился Чолария, хоть все в Поселке над ним посмеивались, считали его чудаком и дилетантом (несмотря на то что он единственный друг Степанова). Я вырос рядом с дельфинами, знал их повадки, иногда мне кажется, что я даже понимаю их язык. Я очень люблю дельфинов, они самые лучшие, самые умные звери на свете! Но принять чолариевскую теорию мне что-то мешало. Может быть, скептическое отношение к ней моего отца. И я сказал Осташкиным честно:

— Я не знаю.

— А я верю, — еле слышно прошептала Роська, стрельнула глазами на Максима и перевела разговор: — А почему названия улиц прямо на асфальте написаны? Все ходят, топчут…

— А где еще писать? Домов мало, а указатели ставить глупо, здесь и так не заблудишься.

— А лестница, по которой мы от маяка поднимались, там тоже что-то написано. Название?

— Это Первый Маячный спуск. Их всего четыре.

— А я думала, просто лестница…

— Да конечно, просто! Это Леша Смелый название придумал и написал, самовольно.

— Потому и Смелый?

Я рассмеялся:

— Это фамилия! У Вероники — Невозможная, а у Леши — Смелый. Весь Поселок мечтает их поженить, чтобы Вероника из Невозможной стала Смелой, хотя она, конечно, и так…

Роська сбила шаг и как-то по-особенному тронула меня за рукав.

— Сережа, скажи, неужели она действительно такая уж невозможная?

Тут я понял, что значит выражение: «Готов был сквозь землю провалиться». Ведь Вероника их двоюродная сестра! «Какая бестактность!» — сказала бы мама. И я сказал запинаясь:

— Да нет, она хорошая, просто… очень непохожа на других. Мама говорит, что она… м-м-м… неординарная личность.

— Неординарная личность легка на помине, — сказал Максим. К нам приближалась Вероника.

— А, вот вы где! Племянники — за мной, вас хочет видеть начальство. Листик — свободен!

Конечно, она невозможная! Невыносимая, непереносимая, даже слов нет! И чего это она Осташкиных племянниками называет, если она им всего-то сестра?! Конечно, для солидности! Тетушка!

Уводя Максима и Роську, Вероника улыбнулась:

— Спасибо, Листик. Приходи к нам сегодня чай пить.

Вечером мама пришла ко мне в комнату, погладила по плечу и спросила:

— Рад, что ребята приехали?

Мама всегда понимает меня лучше всех, ей можно даже не говорить всего, а она уже догадается.

— Хорошо, что приехали, — сказала она. — Особенно девочка. Она такая аккуратненькая, такая вежливая и вообще…

— Приличная, — хмыкнул я.

— Да, приличная. И нечего хмыкать. Может быть, хоть она на тебя, обормота, повлияет.

— He-а, не повлияет.

— А жаль! — вздохнула мама. — Ну, а мальчик? Подружились?

Мне захотелось тут же пожаловаться, что он какой-то неразговорчивый, хмурый, будто занят только своими мыслями, а с нами ходит из вежливости, но вместо этого я сказал:

— Мам, у них родители умерли.

— Да, я знаю.

Мы помолчали. А потом я быстро ее обнял, потому что… ну, просто так обнял. И мама меня поняла.