Когда она ушла, я еще долго лежал, смотрел в потолок и думал о разном. О маленьком дельфиненке, который скоро родится у афалины Жанны. О том, что над холмами весь день висели тучи, хотя над всем островом было ясное небо. О том, что тетя Света опять сегодня заплакала, когда я помог ей ведро с водой донести до дома, а я даже не знал, что сказать. Что тут скажешь? Думал я о лесе, в котором остался их Игорь. И об Осташкиных думал.

На потолке у меня — тени от сосен, что растут возле дома. Они складываются в рисунки. Я рассматриваю их и думаю, что Максим, наверное, только с виду такой мрачный, а потом, когда мы подружимся, все будет по-другому. Надо же, как в один день изменилась моя жизнь! Был я на острове один, и вдруг нас стало трое! Будет веселее в школу ездить и вообще… А еще теперь можно будет бывать у Вероники дома, у нее столько всего интересного! А еще я успел улыбнуться: как здорово смеется Роська! А потом сразу уснул.

Мы с Роськой и Гаврюшей сидели на последнем камне Хребта Дракона, прямо над морем, и ели белую черешню. Роська рассказывала, я слушал.

— Пришли двое: мужчина и женщина. Говорят: «Это квартира Осташкиных? Ты Ярослава? Твои родители погибли, брат в больнице № 10. Никуда не уходи, скоро за тобой приедут». Я сначала не поверила, рассердилась даже: что за дурацкий розыгрыш? Но потом… их час нет, два… Никто не приезжает, но и родителей нет. Не могут же люди весь день по магазинам ходить. Я телевизор включила, а там новости — взрыв в супермаркете. Я в справочнике нашла телефон той больницы. Мне и говорят: да, мол, есть такой мальчик, три часа назад поступил. Шансы, что выживет, равны нулю. Есть одна крохотная надежда.

Рассказывала Роська спокойно, но от этого было еще страшнее. Будто дальше будет еще хуже.

— Я сразу к нему поехала. Одеяло взяла и молока зачем-то купила. В голове стучит: лишь бы Максим выжил. Знаешь, если бы не это, я бы просто легла на пол и умерла, когда мне про маму с папой сказали. А так во мне все отключилось, только одно осталось — Максим.

Врачи Роську не прогоняли, и она просиживала в больничном коридоре дни и ночи. Медсестры то и дело уговаривали ее поесть и поспать, но Роська не ела и не спала — четыре дня. Наверное, она все же засыпала — тут же на кушетке, сама того не замечая. Приходили папины друзья. Молча посидели рядом, сказали, когда и где похороны. Как-то раз мимо проходили врачи, и один из них бросил:

— Умер.

И Роське показалось, что это про брата. Она кинулась на того врача, стала бить его кулаками, кричать и плакать.

— Я совсем себя не помнила. Мне потом сказали, что это нервное. Так стыдно…

Еле-еле ее успокоили, отвели к главврачу.

— Да жив, жив твой Максим, — сказал тот. — Иди домой, поспи, отдохни, а то ты нам всех врачей перебьешь. А Максима мы скоро переведем в детское отделение.

Но Роська ушла, только когда ее пустили к брату и она убедилась, что он живой. Роська вернулась домой. Вот тут-то тоска ее и скрутила. Тоска и страх: у них не было никаких родственников, они с Максимом остались одни на всем белом свете.

— После больницы нас к себе дядя Марк забрал. Это папин научный руководитель. И тетя Марина, его жена. Они старенькие совсем. У них хорошо было. Но мы с ними не могли остаться, они документы подали, чтобы в Израиль уехать. А нас не получалось взять. Мы же им никто. И опеку не давали, говорили, что возраст, что они тоже скоро умрут, а мы опять одни останемся.

Роська вроде бы простыми словами рассказывала, как раньше, но я вдруг ясно ощутил все звуки, запахи, все Максимовы чувства и переживания, все мысли, будто бы я раздвоился: один «я» сидел на берегу моря и слушал красивую девочку Роську, а другой «я» стал Максимом Осташкиным год назад.

Степанов придумал этому явлению огромное нерусское название, а Вероника, а вслед за ней и весь Поселок, говорила проще — «раздвижка сознания». Потому что границы твоего сознания как бы раздвигаются, и ты впускаешь в себя еще одно сознание, чужое. Вероника владела этим искусством в совершенстве и утверждала, что умеет «раздвигаться» до сознания дельфинов. У меня же раздвижка ни разу не получалась. А тут, слушая Роську и глядя на море, я ясно представил веселого мальчика Максима, у которого в один день рушится все. И что-то сдвинулось в воздухе, и вообще везде, и я… даже перестал слышать Роську…

Максим шел по бесконечным улицам. Серым, ветреным, стылым. Ему хотелось бежать, чтобы услышать стук своего сердца, удостовериться, что сердце есть, что бьется. Но бегать пока нельзя. Врачи говорят, что нельзя. Максим закусил губу и побежал. Ему наплевать! Ему все равно! Он будет бегать! И прыгать будет! Он не просил вытаскивать его с того света! Ведь теперь что, детский дом? Он не хочет! Он не сможет там! Без своего дома, без своей комнаты, без своего компьютера и всех вещей! Без родителей…

Максим резко остановился, закрыл глаза. Как, почему и за что это случилось? Они ведь никому не делали зла, просто жили и жили, даже ссорились редко, мама говорила всегда, что, если есть обида, надо разговаривать, в разговоре все можно обсудить, помириться, простить. Потому что злиться и ненавидеть непродуктивно. Это мама так говорила — «непродуктивно». Роська однажды спросила, что это значит, а мама посмеялась и сказала: «Это значит, что ничего хорошего придумать не можешь, когда злишься, ничего умного».

Но как простить тех, кто взрывает супермаркеты?

Максим шел, не думая, куда идет. Ему казалось, что мир его замер, застрял в одной точке в тот самый момент, когда он очнулся в белой палате и увидел склоненные над ним головы врачей. И узнал, что мамы с папой больше нет. Все, что было потом: Роська, разговоры с психологом, дядя Марк и его жена тетя Марина, их хлопоты, поездки на кладбище — все это он видел будто сквозь пелену, мутную пленку. Все это проходило мимо, не задевая, не трогая, не оставляя следа. Он не хотел разговаривать, даже с Роськой не хотел. Он уходил из дома, слонялся по улицам, мок под весенним дождиком, кормил голубей семечками. Он находил незнакомые улицы и переулки в родном, казалось бы давно изученном, городе, а однажды забрел в Порт.

Никто не знал, почему это место называли Портом. Рядом не было ни моря, ни реки. Был вокзал с путаницей путей, тяжелыми и бесконечными товарными поездами, с худыми собаками, с грязными нищими, которые селились в заброшенных бараках и под высокими платформами. На вокзале были свои законы. И в Порту тоже. Портовых боялись. Они не любили чужаков. Во дворах про них рассказывали страшные истории. А уже вечер. И как он сюда забрел?

Кто-то тронул его за плечо.

— Эй ты!

Максим обернулся. Перед ним стояла шеренга босяков. В прямом смысле — обуви не было ни у кого. Ноги черные, пятки затвердевшие.

— Что за птичка к нам тут залетела? — спросил упитанный лысый парень.

— Отстаньте от меня, — попросил Максим.

Интересно, что с ним сделают за это безобидное сопротивление?