На краткий миг я была просто отчаянно счастлива. Так счастлива, что было плевать на его руку, хотя после морока кошмара этот бесстыдный жест обретал иной смысл. Уничтожающий. От других можно отмыться — от этого никогда. Прикосновения полукровки представлялись стократно хуже прикосновений де Во, грязных рук наемников. Они отравляли; яд через кожу проникал в кровь и разносился по венам. Разлагал изнутри, без шанса исцелиться. Я не могла дать оценку своим ощущениям — это было на уровне инстинкта, как самосохранение, как интуиция. А если не сон? Я уже знаю, что никому и ничему нельзя верить. Вновь стало панически страшно, пальцы сковало морозным холодом.

Я скрестила ноги, избавляясь от пальцев полукровки, закрыла глаза и молча отвернулась — не вынесу, если все это правда. Сердце просто оборвется. Надеюсь, что оно оборвется. Это бесчеловечно даже для них.

На удивление, Ларисс не стал возмущаться.

— Так что тебе привиделось? — он был доволен зрелищем. Моей растерянностью, кажется, тоже. — Ну же. Отвечай мне.

Привиделось… Я бы полжизни отдала, чтобы это было так, но разве можно полагаться на слова этой змеи? Я едва разомкнула слипшиеся пересохшие губы:

— Ничего.

Я поджала ноги и только теперь огляделась. Кажется, это медблок. Нестерпимо-белые стены, навязчивый запах омерзительной стерильности, который я сразу не уловила. Я лежала на высокой мягкой кушетке. Из зафиксированной ремнями правой руки, просунутой сквозь полукруглое отверстие в стеклянной перегородке, торчала волнистая трубка с неестественно-голубым содержимым, льющимся из колбы, подвешенной на высокой треноге. Наверняка, эта дрянь светится в темноте. Анестетик — я совсем не чувствовала боли в изуродованном обожженном плече. Я повернулась и стянула разорванный рукав, не обращая внимания на полукровку. Я должна увидеть рану — она докажет, что этот кошмар был воспаленным мороком, вызванным страданием тела.

Я долго смотрела, не понимая — на гладкой белой коже не было ни следа. Сердце замерло, и я отчаянно желала, чтобы оно просто перестало биться навсегда. Я потерла большим пальцем свободной руки — ни боли, ни шрама. Я отчетливо помнила чужие руки, нестерпимый жар, страх, собственный крик. Или это тоже проклятые видения? Все, все ложь! Я покачала головой сама себе: нет, это было реальностью.

Это было реальностью.

Я растерянно посмотрела на Ларисса. Он лишь усмехался, скрестив руки на груди.

Я сглотнула пересохшим горлом и вновь коснулась плеча:

— Где… ожог? — я панически боялась, что ожога не было.

— Ожог?

— Я точно помню… — я всматривалась в совершенное темное лицо, отчаянно желая услышать ответ.

— … что? Жаровню?

Я кивнула.

— Видеть блюдо — еще не значит съесть его, — полукровка упивался моей растерянностью. — Тебя пожалели, прелесть моя. Можешь не благодарить.

— Уж, вас с какой стати?

Ларисс склонился надо мной и заглянул в лицо. Серьга с кровавыми камнями покачивалась перед глазами, как гипнотический маятник:

— Потому что это я убедил его не уродовать тебя.

Хотелось сказать что-то злое, хлесткое. Что-то такое, что в мгновение ока собьет с этого напыщенного полукровки всю спесь. Когда он успел убедить? Я отчетливо видела раскаленное железо в паре сантиметров от плоти. Видела де Во, наемников. Ларисса там не было.

Я кивнула в сторону треноги:

— Тогда что это? Для чего?

Он не собирался отвечать:

— Под кого ты ложилась?

Я не сразу поняла вопрос. Ларисс не истекал патокой — спрашивал предельно прямо и жестко, будто говорил другой человек. Мое молчание, кажется, раздражало:

— Я задал вопрос: под кого ты легла?

Хотелось рыдать, но слез не было. Кого он имел в виду? Де Во? Себя? Наемников из Котлована? Но в любом случае он решительно не прав в одном:

— Вы, наверное, хотели спросить, под кого меня положили, господин управляющий. Вокруг много мрази. И безродной, и благородной.

— Наемники? — Ларисс покачал головой. — Это исключено. Никто из них не должен был тронуть тебя.

Я потеряла дар речи. Остался лишь вопрос:

— Вы?

Он склонился совсем близко и дышал мне в лицо сахарно-фруктовой сладостью с легкой примесью табака:

— Я, прелесть моя.

Я замерла, задеревенела. Только, не мигая, смотрела в его змеиные глаза.

— Помнишь, я обещал, что нанесу удар тогда, когда ты не будешь ожидать? Готов поспорить: ты не ждала.

Еще один подлый удар в солнечное сплетение. Такой, когда не можешь вздохнуть, и в голове привязчивой мухой зудит один-единственный страх, застилающий разум — задохнуться. Когда все другое отходит на задний план. Когда хочется кричать от бессилия так, чтобы лопнули связки, ко всем чертям. Он прав: не ждала. Лишь смотрела, не мигая, до тех пор, пока глаза не заслезились от сухости. Это был идеальный момент. Хрестоматийный, восхитительно-подлый.

Я, наконец, сглотнула, будто проглотила пригоршню песка:

— Вирея…

Ларисс покачал головой, рубины заиграли на свету:

— Она верила, что избавляется от тебя. А я избавлялся от нее. Вот такая занимательная взаимосвязь, — он явно был доволен собой, едва не раздувался от гордости.

— Что теперь с ней? — на мгновение стало жаль эту женщину, она, как и я, оказалась полной дурой. Хотя, какая мне разница — у нее своя жизнь. И, увы, она лучше моей.

— Тебя это, впрямь, интересует? — казалось, это забавляло полукровку. — Сослана на Атол, чтобы не мозолить глаза своему мужу.

Я все еще не хотела в это верить — это слишком подло, слишком расчетливо. Даже для него. Впрочем, разве я могу утверждать, что знаю пределы его подлости? Она безгранична, как вселенная.

Ларисс видел мое замешательство и, кажется, упивался им.

— Я говорил, что в этом доме ничего не происходит без моего ведома. Или ты думаешь, я ушел случайно тогда, когда ты умирала от страха в тени за колонной? Ты наивный кусачий звереныш, несмотря на неплохо подвешенный язык.

Глава 5

Я ощущала себя запертой в стеклянном шаре. Как маленький настырный лабораторный зверек, я перебирала лапками, перекатывала прозрачную сферу, выбивалась из сил, задыхалась, но все время находилась в узилище, как далеко бы не убежала. Все время на месте. Уставшая, вымотанная, раздавленная. Проклятый полукровка лишь с интересом наблюдал, как я трепыхаюсь в толще стекла.

Моя реальность напоминала монтаж старого-старого видео, снятого на широкую прозрачную алидовую ленту. Просто ножницами вырезали середину, соединили начало и конец. Середины моего видео просто не было. Ничего не было. Жаль, нельзя точно так же вырезать мои воспоминания, надежды, чужие руки.

Все тело ломило, вены едва заметно пекло, жгло изнутри, будто вливался смертельный яд.

Я взглянула на Ларисса:

— Это подло… Вы ведь понимаете, насколько это подло.

Он лишь удовлетворенно кивнул, прикрывая