все еще не верил, что она здесь. Несмотря на безумную ночь и занимающееся утро, ни о каком сне и речи не шло. Просто не смогу уснуть. Я до тошноты давился табаком, заглатывая дымную горечь мелкими порциями горанского красного спирта, обдирающего горло, но не пьянел. Разум был кристально ясен, воспален и болезненно восприимчив. Будто вскрыли череп и таранили открытый мозг тонкими иглами.

Вновь и вновь я видел ее, стоящую в темноте. Вновь и вновь приближался, ускоряя шаг, но она растворялась в ночи, как предрассветный туман, оставляя меня в дураках. Несколько раз я порывался спуститься в медблок, чтобы убедиться, что она там, но останавливал себя, повторяя, что это паранойя.

Ларисс вошел без стука и опустился рядом на кровать:

— Ты не ложился. Уже утро… — не вопрос, утверждение, хотя все более чем очевидно. Он посмотрел на бокал: — О… Все как обычно. Не понимаю, как ты можешь глотать эту дрянь. Не понимаю, хоть убей. Она разъедает кишки.

И не поймет. Потому что он другой. Ни разу не видел, чтобы он заливал что-то алкоголем.

Я чуть не убил Ларисса, когда узнал про побег. Не спасало даже то, что он признался в том, что сам же его и организовал. Брат уверял, что сможет вернуть девчонку в любой момент, но все неожиданно затянулось. Наемники торговались, как самые мелочные барыги, заставляя повышать цену. Патлатый норбоннец хотел двести тысяч и не геллером меньше. Слишком жирно для этой безродной мрази, но я был готов на все. Готов был отдать любые деньги, заложить дом. Я понимал, что схожу с ума, но ничего не мог сделать. И тот факт, что я получил неоспоримый повод после публичного скандала сослать Вирею на Атол — лишь ложка меда в огромном чане дерьма.

Я снова отхлебнул, поморщился, пропуская обжигающий глоток. Он прав — редкое дерьмо. Он всегда был умнее…

— Ты все еще думаешь, что я смогу уснуть?

Ларисс поднялся и навис надо мной, смотря с укором:

— Чем ты недоволен? Вирея больше не путается под ногами. Папаша Тенал молчит и теперь никогда не посмеет открыть рот, по крайней мере, публично. После такого-то позора. А эта девка здесь, под замком, как ты и хотел.

— Как она?

Я напряженно ждал ответа. Она лишилась чувств от страха, а я винил себя. Злился, отрицал, закипая, но все равно винил. Только брату не нужно об этом знать.

— Хорошо, — Ларисс старался подчеркнуть всю незначительность вопроса. — С чего быть обратному. Я не одобряю твое решение. Думаю, ты понимаешь. Это не правильно.

Я вновь отхлебнул:

— Мне плевать.

— Она беглая. Об этом знает весь дом.

Я смотрел в его лицо снизу вверх:

— Это твоих рук дело. Ты подтолкнул ее. Ради справедливости я должен наказать и тебя, как пособника.

Он фыркнул и покачал головой:

— Пусть моих. Но она могла отказаться — никто не волок ее силой. Она прекрасно знала, какова плата за побег. Значит, была готова платить по счетам. Ей положено клеймо и сорок пять ударов. Как любому беглому.

Я покачал головой:

— Я не стану истязать ее. Хотел лишь напугать.

— Это отдает малодушием. — Ларисс усмехнулся: — Хорошо, пусть ты пожалел ее с клеймом. Но ее нужно прилюдно высечь. Ты должен сделать хотя бы это.

Я вновь покачал головой:

— Что с тобой? Что-то я не замечал в тебе прежде такой жажды крови. Это лишнее. Для всех она мертва. Мои солдаты станут молчать под страхом смерти. Те немногие в доме, кто знает о ней, тоже будут молчать. И ты позаботишься об этом. Для кого устраивать этот спектакль?

— У… — Ларисс вытянул губы и сцепил руки за спиной. Выпрямился и с улыбкой заглянул в лицо: — Надеешься, что она оценит твои широкие жесты?

Я молчал.

— А я не думаю… — он покачал головой. — Судя по всему, она с радостью готова лечь под каждого наемника. Лишь бы только не покоряться тебе. И я не отвечу, сколько их побывало у нее между ног. Кажется, весь Котлован.

Я порывисто поднялся, отшвырнув на кровать пустой стакан, схватил его за грудки:

— Что? Ты обещал!

Ларисс кивнул и скинул мои руки:

— Я обещал за наемников. Но не мог обещать за нее. Она похотливая, как все женщины. И упрямая, как все дуры.

Я вновь тряхнул его:

— Скажи, что это ложь.

Он с сожалением покачал головой:

— Увы. Мне пришлось стерилизовать ее. Не хватало здесь ублюдков или заразы. Увы, надолго. Так что с сыном тебе придется повременить.

Я подошел к окну, за которым занимался бледный зеленоватый рассвет, закурил, утопая в дыму.

Дерьмо.

Дерьмо, черт возьми!

Мысль о том, что кто-то из этих грязных псов касался ее, сводила с ума. Я живо представил, как она стонет под ними, обвивает руками, тянется губами. Как запрокидывает голову, открывая тонкую белую шею. Как кричит от наслаждения, и бессильно падает в руки этого патлатого коротышки. Меня едва не разорвало.

Ларисс подошел и мягко тронул за плечо:

— Я не настаиваю. Просто пообещай подумать. Тебе мешают чувства. А здесь нужен холодный расчет. Чувства всегда мешают.

— Хорошо.

Теперь я сомневался в своем решении.

Брат вышел, и я, наконец, вздохнул свободно, будто Ларисс перекрывал своим присутствием кислород. Неужели он снова прав?

Я знал, что такое кнут — довелось от души угоститься плетьми, будучи рядовым. Как говорил полковник Натерн: «Каждый командующий должен узнать кнут на собственной спине, прежде чем наказывать подчиненных». И он был прав. Хорошо помню жалящие удары, распарывающие кожу, как лезвие клинка — это память на всю жизнь. И знаю, какие уродливые рубцы остаются, если раны не лечить… Ей будет больно. Черт побери, как же ей будет больно!

Если бы только она стала благоразумной… Разве о многом я прошу? О покорности, о ласке. Женщины созданы, чтобы покоряться. Я помню, как отчаянно она хотела меня, хоть и не признавалась. Как отвечала на поцелуи, обвивала тонкими руками, зарывалась в волосы и стонала, приоткрывая розовые губы. Пусть седонин, но это было. И я это помню.

Я закрыл глаза, шумно выдыхая — в паху ощутимо дрогнуло в ответ на мысли. Слова Ларисса всплыли в памяти громовым раскатом, и меня тут же прошибло, будто ударом молнии. Что если она сама отдалась кому-то там, в Котловане? По своему желанию? Грязному наемнику. Или сразу нескольким. Назло. Вновь живо представил, как она стонала, запрокидывая голову, кричала в голос, извивалась под их телами и умоляла трахнуть, как последнюю