Батюшка обнял молчащий колокол, крест поцеловал:

– Господи! Помилуй народ-дитя! Ты же любишь детей, Господи!

Сошел с колокольни лицом ласковый, но глазами далекий. Агафон Семенович ждал батюшку.

– Не даю тебе сокровища хрустального, отец Викторин, сам понимаешь почему. Коли будут снова брать священников и прихожан, о стороже в последнюю очередь вспомнят.

– Я понимаю, – согласился отец Викторин. – Очень, очень надеюсь: люди хранят иконы, сосуды, ризы. Время воскресения нашей церкви придет!

– Чтоб воскреснуть, сначала помереть надобно! – сказал сторож беспощадно.

Ушел.

Отец Викторин смотрел на его посох, на согбенную спину. И вдруг ужаснулся. Увидел Гефсиманский сад. Услышал в себе: «Душа Моя скорбит смертельно».

Душа и впрямь скорбела и стонала. А все ведь слава Богу. Все пока мирно и нестрашно.

Олимпиада привезла из Пиневичей красного дерева буфет, аналой (в семье помнили: прапрадедовский, наследство колокольных дворян Зарецких) и две иконы.

Буфет поставили в столовой.

– Праздник! – захлопала в ладоши Нина. – С таким чудом в большой комнате у нас всякий день будет праздник.

Аналой занял главное место в батюшкиной келье. Иконы поставили на божницу.

– «Предвозвестительница»! – прочла надпись Нина. – Какая редкая икона…

– Афонская, – сказал батюшка. – «Предвозвестительница» прославлена в трех афонских монастырях. Иноков Зографской обители Она предупредила о пришедших с мечом и огнем латинянах, в Костамонитской чудесным образом наполнила кладовые припасами, а пустой кувшин – маслом для лампад. Но более всего меня поразил в детстве рассказ о царевне Плакидии. Царевна, нарушая монастырский указ, явилась в Ватопедскую обитель. Богородица спасла багрянородную пленницу от наказания смертью за гордыню. В юности я мучительно искал причину гибели нашего Царя и Царской семьи. Бог наказал? Но за что? Народ русский ведь тоже наказан.

– О таком не следует вести разговоры! – сказала матушка Полина Антоновна.

– В детстве меня тоже пугала история царевны Плакидии, – призналась Олимпиада. – Я горевала об участи женщины. Почему даже непорочным девочкам, святым девам, святым матерям воспрещено молиться на Афонской Горе? Сердцем я и теперь не принимаю такого запрета.

– Про женщин я тебе вот что скажу. – Матушка встала рядом с Олимпиадой, смотрела на икону. – Не пускают на Святую Гору женщин поделом… Ты приди на службу в нашу церковь. Бабки не столько молятся, сколько судачат о батюшках: отец Викторин уж очень-де печется о бородке своей, а вот отец Николай, как лесник, зарос. Углядели, что я дырочку на батюшкиной рясе заштопала.

Отец Викторин кашлянул:

– Помолимся. Нина все уже на стол поставила. Помолились. Сели.

– Батюшка, дочь-то у нас выросла.

– Восьмой закончила? – спросила тетушка.

– Восьмой. А я уже тревожусь: примут ли в институт? – Матушка вздохнула.

– По Конституции все равны. Лишенцев теперь нет. Это нам запрещено было учиться в вузах, детям попов… У твоей дочери, Полина Антоновна, даже красота умная.

Нина засмеялась:

– Это у меня от учительницы. Она меня школит, как в пансионе благородных девиц.

Полина Антоновна взглянула на отца Викторина.

– Мы как сюда из Огори переехали, стали Ниночку немецкому и французскому учить. Мадам Фивейская преподавала когда-то в гимназии. – И снова посмотрела на батюшку.

– Согласен, – улыбнулся глава семейства, – это все представляется нелепым. Рабочий городок Людиново, дочка попа, никакого тебе высшего общества, заграничных вояжей… Но знание языков являет собой уровень культуры. Нина свободно читает Гёте. А Гёте на немецком языке – это иное, чем Гёте, улучшенный переводчиками.

Матушка подложила Олимпиаде на тарелку Ниночкиной стряпни:

– Оцени, как она у нас готовит!

Нина, сердясь, глаза в потолок подняла:

– Наверное, так расхваливают невест перед родителями женихов.

Отец Викторин рассмеялся:

– Нина! Ты же наше единственное богатство, единственная радость. Потерпи. А лучше всего – почитай нам.

Обед был с кагором. Щечки у Нины разрумянились. Она не спорила, почитала Гёте, стихи Виктора Гюго. Впрочем, с некоторым умыслом. Чтобы досадить, выбрала стихотворения весьма пространные.

Не досадила. Французская речь, немецкая речь… Музыка, и какая разная!

Отец Викторин взял книгу, привезенную Олимпиадой.

– Я словно бы в пенатах батюшки и матушки. С детства испытываю трепет, когда в моих руках этот том. «Полное собрание сочинений В. А. Жуковского. В двух томах. Санкт-Петербург. Книжный склад «Родины», Литовская улица, собственный дом № 114. 1902 год». Все это было жизнью, у всего этого был адрес.

Открыл наугад.

– «Граф Габсбургский» (Из Шиллера). «Ундина» (Старинная повесть из Ламот-Фуке). А вот и «Светлана»!

Раз в крещенский вечерок

Девушки гадали…

– «К Нине»! Слушай, Ниночка:

О Нина, о Нина, сей пламень любви

Ужели с последним дыханьем угаснет?

– Не надо! – запротестовала матушка.

– Хорошо. Будет вам «Фиалка»:

Не прекрасна ли фиалка?

Не прельщает ли собой?

Не амброзией ли дышит

Утром, расцвета весной?

То алеет, то бледнеет

Сей цветочек в красный день;

Сладкий дух свой изливает,

Кроясь в травке там, где тень.

Что же с нежною фиалкой,

Что же будет с ней, мой друг?

Ах, несчастная томится,

Сохнет и увянет вдруг…

– Ужасные стихи! – замахала руками Олимпиада.

– Но это – Жуковский!

– Я согласна на фиалку, которая прельщает, но зачем нам засохшая?

– Викторин, спой! – матушка улыбалась губами, а в глазах стояло давнее, дивное, в чем угадал он свое счастье.

Нина принесла гитару.

– Голубушка! А почему ты у нас не поешь? Почему гитары стало не слышно? В наше время все пели, все играли. Чем увлечены твои сверстники?

– Играют, – усмехнулась Нина. – В футбол. Вот завтра будет сражение, улица на улицу.

– Футбол – это мужская битва, она занимает полтора часа. А что еще?..

– ОСОАВИАХИМ. Старшеклассники в Жиздру ездят, с вышки прыгают. На парашюте…

Викторин Александрович ударил по струнам, запел: