— Удивительно, что вы играете на скрипке Страдивари, — сказал маэстро. — Ведь Паганини, к которому вы относитесь с таким благоговением, играл на скрипке Гварнери.

— Она называлась «Il cannone» — «Пушка», за свой мощный звук. Но, маэстро, у Паганини было много скрипок. После его смерти в тысяча восемьсот сороковом году его сын Акилле унаследовал потрясающую коллекцию, в которой было семь работ Страдивари. Мне нравится думать, что это одна из них.

— Как она к вам попала?

— Она оказалась в нашей семье благодаря моему деду по матери, кажется, она досталась ему на аукционе, который состоялся в Лиссабоне в тысяча девятьсот сорок девятом году. Поверьте мне, маэстро, я слышала, как звучит гварнери, принадлежавшая Паганини, которая хотя и хранится в муниципальном дворце в Генуе, все же периодически используется, и у этой Страдивари очень похожее звучание.

— Промышленный шпионаж был в ходу у двух великих кремонских мастеров? — спросил итальянец.

— Возможно. Хотя я убеждена, что звучание скрипки зависит от личности скрипача, а не от мастера, который ее создает. Например, величайший скрипач Давид Ойстрах играл на довольно посредственном инструменте.

— Это изображение, вырезанное на вашей скрипке… — начал Агостини, стараясь на него не смотреть, поскольку это злобное лицо пугало его. — Означает ли оно, что вы верите: чтобы играть, как Паганини, необходимо продать душу дьяволу, как, говорят, сделал этот генуэзец?

Поначалу казалось, что молодая скрипачка раздумывает над ответом, но, к удивлению итальянца, она сама задала ему вопрос:

— Вы знаете, маэстро, откуда пошла убежденность, что Паганини заключил договор с дьяволом?

— Как я слышал, современники не могли себе представить, что человек может достичь такого уровня виртуозности, и старались найти объяснение в сверхъестественных причинах.

— Да, конечно, но самую большую роль в создании этого мифа сыграла его внешность. У него была очень бледная кожа, угловатое изможденное лицо и тонкие губы, всегда изогнутые в сардонической усмешке. Но самым устрашающим, судя по свидетельству современников, был его горящий взгляд, словно в глазницах у него были раскаленные угли, а не глаза.

— Несколько напоминает изображение на вашей скрипке, — сказал дирижер, не решаясь посмотреть на это кошмарное лицо.

— Или актера Клауса Кински, воплотившего его облик в фильме.

Агостини взглянул на часы и понял, что до выхода на сцену остается всего полчаса. Нужно было еще поговорить с концертмейстером, дать последние указания, но он был настолько захвачен личностью Ларрасабаль и беседой с ней, что никак не мог уйти из ее артистической. В то же время, чувствуя себя виноватым, что отнял у скрипачки минуты, предназначенные для разогрева — в физическом смысле виртуоз не сильно отличается от высококлассного спортсмена, — он счел себя обязанным сказать:

— Не хочу отвлекать вас, signorina. Продолжайте свои упражнения.

— К дьяволу упражнения, — отозвалась Ларрасабаль. — В данном случае лучше не скажешь. Не беспокойтесь, маэстро, на скрипке играют не рукой, а вот этим. — Скрипачка стукнула себя два раза по голове головкой смычка и заметила: — Разговор с вами подстегивает меня, а это так нужно перед выходом на сцену. Кроме того, для разогрева у меня еще впереди целая увертюра Моцарта.

— В таком случае, прошу вас, докончите ваш рассказ.

— Паганини умер не в Италии, а в Ницце. Он совершенно потерял голос из-за болезни гортани, вызванной сифилисом, которым болел уже лет двадцать. Легенда гласит, что на рассвете двадцать седьмого мая, когда каноник Каффарелли собирался исповедовать его, Паганини отказался использовать дощечку, с помощью которой общался, потому что даже простая попытка написать что-либо причиняла ему сильную боль. Жестами он пытался изложить священнику свои последние мысли, но тот неверно их истолковал и представил епископу Ниццы монсеньору Гальвано совершенно уничтожающий отчет. Тогда епископ объявил, что Паганини умер в смертном грехе, и его запрещено хоронить в освященной земле. Такова, во всяком случае, официальная версия.

— Вы в нее не верите?

— Я не доверяю церкви и ее служителям.

— И к тому же вы не суеверны? Я спрашиваю, потому что сегодня как раз двадцать седьмое мая.

— Думаете, я не обратила на это внимания? Я просила Архону назначить концерт на сегодня, именно в годовщину смерти Паганини.

— Так где же в конце концов его похоронили? — спросил Агостини, которому все больше хотелось узнать конец истории.

— Его тело было набальзамировано и пролежало два месяца в его доме в Ницце. Санитарные власти в конце концов приказали убрать останки из дома, и тело перенесли на принадлежавшую Паганини маленькую виллу в окрестностях Генуи. Там оно пробыло больше тридцати лет, пока наконец в тысяча восемьсот семьдесят шестом году церковь не разрешила захоронить его на кладбище в Парме.

Агостини вдруг ощутил, что одновременно с окончанием рассказа воцарилась небывалая тишина. По ту сторону двери не слышалось ни шагов, ни голосов, ни звуков инструментов. Казалось, все здание опустело. Спустя несколько секунд за дверью раздался мужской голос, прервавший ход его мыслей:

— Ане! Я могу войти?

Это оказался Андреа Рескальо, солист-виолончелист Национального оркестра Испании. У него под началом было одиннадцать музыкантов, составлявших группу виолончелей оркестра, и он прекрасно сработался с Агостини во время репетиций. Войдя, он поцеловал Ане Ларрасабаль в губы, и несколько удивленный дирижер наконец понял, — хотя за прошедшие несколько дней тому было много свидетельств, — что его соотечественник и есть счастливый друг сердца солистки.

— Андреа, ты знаком с маэстро Клаудио Агостини. Маэстро, позвольте вам представить моего жениха — mio fidanzato, как у вас говорят, — Андреа Рескальо.

Молодой человек, которому на вид было около тридцати, был высок, нельзя сказать, что крепок, но жилист и хорошо сложен. Длинные волосы были собраны сзади в пучок, как у самурая. У него была небольшая, очень аккуратная бородка, тенью сбегавшая по щеке к острому кончику на подбородке.

Он явился в артистическую полуодетым, в рубашке и фрачных брюках. Увидев дирижера, он с почтением склонился перед маэстро в позе, напомнившей о японских воинах.

Обменявшись крепкими рукопожатиями, мужчины сказали друг другу, из какого города они родом. Рескальо тут же предупредил, что не собирается мешать, а зашел только пожелать удачи своей нареченной.

— Один из контрабасистов хотел бы получить твой автограф. Как ты смотришь на то, что я дам тебе листок бумаги и скажу, как его зовут?

Скрипачка перебила его с ноткой раздражения в голосе:

— Прямо сейчас?

— Нет, конечно, — мягко ответил итальянец. — Когда захочешь.

Он провел рукой по лбу, словно отирая пот, и спросил: