Фрейд. Я хотел бы вам помочь... Надо столько мужества, чтобы осмелиться пересмотреть проблему... А у меня его нет... (Сартр 1992: 98-99).

Этот биографический рубеж достаточно точно подметил Ф. Виттельс: «Брюкке и Мейнерт, ученые, строившие свои теории на патолого-анатомической основе, и научные отцы Фрейда, должны были сперва закрыть глаза, чтобы их неудачное детище могло резко отвернуться от анатомии и физиологии» (Виттельс 1991: 56).

ПРАВО. Параллельно с медициной пола и психиатрией уголовное правосудие по необходимости также имело дело с сексуальными «отклонениями», воспринимавшимися всеми слоями населения по преимуществу как чудовищные и противоестественные (зоофилия, уранизм, трибадия{6}, содомия, инцест, некрофилия, адюльтер). Нельзя считать случайным, что и в этой научной области к началу XX века произошли существенные подвижки.

В России был разработан, в частности, новый проект уголовного уложения, который, по словам одного из наиболее авторитетных юристов — В. Д. Набокова, явился «во многих отношениях смелым новаторством, отвечая тем самым на категорические запросы... современной жизни» (Набоков 1904: 87). В самом деле, кодекс 1903 года концептуально определил и классифицировал всю совокупность преступлений, совершаемых на сексуальной почве. Законодатель предпринял попытку переакцентировать внимание с проблем, связанных с внутрисемейными отношениями, на индивидуальные рутинные практики. Так, уголовный кодекс и церковное право пришли к единому мнению по вопросу трактовки кровосмешения как препятствия на пути ко вступлению в брак и как преступления, если оно имело место вне брака. Запретительный реестр сузился. Были признаны противозаконными сексуальные отношения исключительно между близкими родственниками по прямой линии, между детьми одних родителей и между ограниченным кругом родственников со стороны мужа и жены. Сохраняя отдельные санкции на инцест, светские власти приводили правовые положения в соответствие с нравственными требованиями Церкви. Вместе с тем, по словам Набокова, «нигде, кажется, кроме России, нет того, чтобы один по крайней мере вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответственное техническое наименование — “снохачество”» (Набоков 1904:129). Поясню: хотя снохачество на самом деле имело значительное распространение, всё же его, по большому счету, нет основания идентифицировать с инцестом, поскольку отец мужа и жена младшего сына не родственники, а свойственники. Поэтому в данном случае нарушаются базисные семейно-моногамные устои (и христианские заповеди), но кровосмешение как таковое отсутствует.

И еще несколько важных новшеств кодекса начала XX века. Здесь, во-первых, статья о прелюбодеянии оказалась в разделе семейных преступлений; во-вторых, хотя и сохранилось положение о привлечении к уголовной ответственности акторов сексуальной интеракции, не состаявших в браке, однако наказание предельно смягчалось: лишь при неординарных обстоятельствах предусматривался арест обоих партнеров, в то время как согласно предшествующему кодексу прелюбодеям грозило помещение в монастырь или продолжительное тюремное заключение. Помимо того, была декриминализирована зоофилия.

На обсуждении проекта нового уложения, несомненно, сказалось как знание и адаптация дискутантами лучших образцов европейского законодательства, так и пермиссивные установки большинства либерально настроенных российских юристов и врачей (В. Набоков, Ип. Тарновский, П. Ганнушкин и др.) относительно всей композиции сексуальных практик. Именно поэтому не могу согласиться с американским историком Л. Энгельштейн, которая, будучи типичной евроцентристкой и феминистской, при анализе состояния сексуальности в России обсуждаемого хронологического периода оценила это состояние как малоподвижное, заскорузлое и чуть ли не «крепостническое» (см.: Энгельштейн 1996: 259). Предвзятость удивительная. Следующий эпизод, на мой взгляд, позволяет говорить о многослойности в то время точек зрения и мнений деятелей медицины и права разных стран.

На V Международном съезде криминальной антропологии (Амстердам, 1901 г.) с одним из докладов «Положение ураниста в обществе» выступил представитель Италии — доктор Алетрино.

Прежде чем дать слово оратору, председательствующий заметил, что бюро съезда просило представителей прессы, во избежание распространения в «большой публике» сведений об этом щекотливом вопросе, не печатать в газетах отчет о предстоящем выступлении.

По словам итальянского медика, урнинги (или ураны) не суть дегенераты и потому не должны причисляться к ненормальным людям. Задаваясь вопросом, почему перверсии внушают многим отвращение, докладчик предположил: скорее всего, одна из причин этого — общераспространенное, но ложное убеждение, будто бы деторождение — единственная цель сексуальных отношений между лицами разного пола. По убеждению этого врача, такой взгляд ошибочен и не выдерживает критики. Опираясь на данную гипотезу, докладчик обратился к научному сообществу с предложением признать за урнингами право на существование, наряду с прочими «нормальными» людьми. Согласно свидетельству П. Тарновской, участвовавшей в заседаниях конгресса, само выступление было встречено с недоумением и молчанием. В целом все возражения делегатов сводились к тому, что уранисты люди ненормальные, с извращенным половым чувством, считающимся одним из признаков вырождения; а посему у всех уравновешенных людей эти акторы могут вызывать лишь чувство гадливости и отвращения (см.: Тарновская 1901: 871—879, 925—933).

Большая терпимость к гомосексуалам отмечалась в России. Годом позже вышеупомянутый российский правовед открыто обозначил свою позицию «<...> с точки зрения юридической, не только принципиально, но и практически, вопрос о наказуемости мужеложества добровольного, между взрослыми, — должен быть решен отрицательно» (Набоков 1904: 145). Разумеется, наряду с таким взглядом в нашем отечестве были распространены и другие: «Как бы то ни было, — замечал, например, венедерматолог В. М. Тарновский, — но в случаях приобретенной педерастии наказание имеет основание» (Тарновский 1885: 76).

Еще одним «вечным» явлением, занимавшим умы врачей и юристов как Западной Европы, так и России, была проституция.Эта проблема, по словам серьезного российского исследователя данной сексуальной практики — М. Кузнецова, оставалась в конце XIX века далеко не решенной (см.: Кузнецов 1871:1). Трудности, надо сказать, начинаются уже с определения самого понятия (см.: Голосенко, Голод 1998: 12—14).

Под проституцией {лат. prostiture, выставляться публично), начиная с французского врача А. Паран-Дюшатле, опубликовавшего в 1836 году первую научную работу на обсуждаемую тему (см.: Parent-Duchatelet 1836), понимается такая форма внебрачных сексуальных отношений, которая не основывается на личной склонности или чувственном влечении, при этом для одной из сторон (как правило, женщины) главным стимулом является заработок. Иногда акценты смещаются. Например, современный немецкий справочник дает такую дефиницию: «Проституция — сексуальная связь за плату. Тем самым половой акт сводится к чисто телесному процессу между партнерами, лишенному духовности» (JJZZ 1982: 175). Обратим внимание на следующее: во-первых, между двумя частями определения стоит будто бы невинная синтаксическая конструкция «тем самым», которая на самом деле вносит неопределенность; во-вторых, нет и намека